Берта Исла

Томас взял меня за подбородок и посмотрел мне в глаза, это длилось секунд тридцать или даже шестьдесят, но ничего не сказал, глаза его улыбались. Надо полагать, ему понравился мой последний комментарий, не знаю. Или он догадывался, что за ним последует и что я на самом деле задумала. Потом его внимание вроде бы отвлекли высокие кроны деревьев на площади Ориенте. Мы часто любовались на них – вместе или по отдельности, днем или ночью, я – гораздо чаще, поскольку почти всегда оставалась в Мадриде, а он нет, он уезжал в далекие края, не ведая, когда вернется и вернется ли вообще. Вдруг он задумался (“На улицах, с которыми простился, покинув плоть на дальнем берегу… Он, кажется, меня благословил и скрылся с объявлением отбоя”) и прошептал, словно был один:

– Башмаки… Ты только вообрази себе, какими были башмаки в тысяча четыреста пятнадцатом году. А ведь армия дошла до Франции. Хороший путь проделала. Не пойму, как они выдерживали такие походы, да еще с приличной поклажей. И так было на протяжении многих веков. А ведь кое-кто жалуется на нынешние тяжелые условия… С ума сойти можно!

Он никогда не жаловался, что правда, то правда, хотя это ему наверняка еще и запрещалось, потому что, вздумай он пожаловаться, выскочили бы какие-нибудь факты, детали. И вне всякого сомнения, он принадлежал к военному ведомству, их подразделение называлось Military Intelligence, но оно никогда не участвовало в открытых сражениях, как шесть, или почти шесть, веков назад Уильямс и капитан Флюэллен. Я пыталась угадать, какое звание носит теперь Томас, ведь за эти годы его, скорее всего, не раз повышали, и он уж точно стал офицером. С тех пор как муж рассказал мне то, что ему было позволено рассказать, прошло несколько лет, и меньше бросались в глаза его молчаливые жалобы и затаенная тоска. (Хотя должна повторить: он и прежде никогда не жаловался вслух.) Человек ко всему привыкает – да, так гласит банальная мудрость, но, как и во всякой банальности, в ней заключена великая истина. Он, видимо, смирился со своими обязанностями, а может, кто знает, порой выполнял их и не без рвения. Если человек выбирает для себя некую стезю – пусть не без колебаний или скрепя сердце, – легко допустить, что рано или поздно он сочтет свой выбор правильным, мало того, поверит, что не только не способен сойти с этого пути, но и не желает сходить, а если его отстранят от должности или спишут на пенсию, ему будет не хватать воздуху (“Если мне выпала такая судьба, я должен прожить жизнь в уверенности, что непременно приношу пользу и что иной она быть не должна”). За прошедшие годы – пять, шесть или больше, сколько бы их ни было, – Томас, похоже, стал убежденным сторонником своего дела и преданно ему служил. Если, конечно, оно чем-то не привлекло его с самого начала: я ведь так и не поняла, почему он выбрал жизнь, обрекавшую на смену масок и вечные тайны, жизнь как минимум неприютную, если не унизительную. А меня унижало то, что он так живет. А еще необычность этой жизни и ее, мягко говоря, сомнительность с моральной точки зрения. Предательство как норма поведения, руководство к действию и метод.

– Тебе ведь не нравится, что Генрих выдал себя за другого человека, желая обманным путем что-то выведать, – сказала я. – Вернее, ты бы осудил его, если бы он потом наказал простодушного солдата. А как совместить это с тем, чем занимаешься ты сам, Томас? Как оправдать?

Он вскочил и быстро, в сильном гневе шагнул к балкону, словно ему было тошно находиться рядом со мной, прикасаться ко мне после моих слов. Он открыл балконную дверь, вышел, закурил и дважды затянулся, прежде чем ответить:

– Ты опять позволяешь себе недопустимые и ничем не оправданные сравнения, Берта. Плохо, что король, как ты выразилась, “внедрился” в ряды своих солдат, плохо именно потому, что это были его люди, его солдаты. Нельзя терять доверие к тем, кто готов отдать за тебя жизнь, кто тебе верен, нельзя подстраивать им ловушки. Король в душе и сам это знает, вот почему он не наказал Уильямса за дерзкие речи. Еще бы ему не знать! Ведь в той же пьесе он произносит перед боем свою знаменитую речь. Разве не там Генрих говорит солдатам, которые в численности уступают врагу: “Чем меньше нас, тем больше будет славы… Сохранится память и о нас – о нас, о горсточке счастливцев, братьев”?

– Да, – быстро ответила я. – В Криспианов день [34] . И добавляет: “Тот, кто сегодня кровь со мной прольет, мне станет братом”. А сколько человек наверняка считали братом тебя, чтобы вечером, или наутро, или через месяц обнаружить, что рядом был Иуда? С их точки зрения, конечно.

Его голос еще больше изменился, но теперь в нем звучал не столько гнев, сколько отчаяние, отчаяние человека, которого не понимают и который вынужден объяснять более чем очевидные вещи:

34

25 октября 1415 г., в День святых Криспина и Криспиана, во время Столетней войны состоялось сражение при Азенкуре между английской и французской армиями. Король у Шекспира говорит: “И Криспианов день забыт не будет. Отныне до скончания веков… ”

– Какое все это имеет отношение к моей службе, о которой ты, повторяю, не имеешь ни малейшего понятия. Ты что-то себе воображаешь, строишь какие-то догадки…

– Я и вправду точно ничего не знаю. Мы ведь твердо соблюдали наш договор. И мне не остается ничего другого, как строить догадки. Или ты хочешь, чтобы я отгоняла от себя вообще любые вопросы? Чтобы не думала, где ты, чем занимаешься, каким опасностям подвергаешься, кому и какие беды приносишь? И мне не нравятся, совсем не нравятся эти мои догадки. Но раз сам ты ничего мне не рассказываешь, я цепляюсь за домыслы. И поверь: выбор тут невелик. Что пришло в голову, то и пришло. То же самое можно сказать про любые мои страхи и тревоги. И про ревность – а ведь я ревную, хоть и знаю, да, знаю, что в теории для ревности нет повода, поскольку тебе приходится играть разные роли… – На самом деле я не нашла, что еще сказать, поэтому не закончила фразу. – Мои фантазии, они такие, какие есть, и ничего тут не попишешь. Дай мне зацепку, помоги избавиться от них, и у меня, возможно, что-нибудь получится. Но ведь я уже много лет живу в полном неведении, в одиночестве и пустоте.

– Если предположить, что я куда-то “внедряюсь”, как ты выражаешься, – ответил Томас с рассчитанной неспешностью, желая проявить уступчивость, но и почти наставительным тоном, – если предположить, что я куда-то “внедряюсь”, как это описывается в романах, то сей факт не имеет никакого отношения к тому, как я оцениваю спор короля Генриха с Уильямсом. Одно дело – внедряться в ряды врагов, и совсем другое – в ряды своих братьев, своих подданных. Никто же не станет упрекать солдата за то, что он в бою убивает противника, который, в свою очередь, пытается убить его самого – убить любым способом.

– Нет, тут нет ничего общего. Шпион, то есть внедренный человек, завязывает отношения с врагом, втирается к нему в доверие, прикидывается другом, а потом, если удается, наносит удар в спину. Любой солдат ведет себя совсем иначе – он не скрывает своей цели. Он ничего не выпытывает, никого не соблазняет, не предает. В нем нет коварства.

Томас рассмеялся, но сарказм в его смехе прозвучал как форма защиты. И смех получился слегка искусственным:

– Я никак не могу понять, Берта, против чего ты выступаешь. Против шпионажа? И что тебе в нем так уж не нравится? Не нравятся попытки разведать планы тех, кто намерен нам навредить или нас уничтожить? Не нравится, что срываются тщательно подготовленные теракты и убийства? Что мы не позволяем совершить их? Это часть защитных мер…

– Чтобы защитить кого и что? Королевство? – Наверное, он уже не помнил, что именно так сформулировал свою позицию какое-то время назад. Рассуждая про королевства, которые никогда не нападают сами, а всегда только защищаются.

– Да, это защита… – Он осекся, поскольку боялся впасть в излишний пафос. – Абсолютно то же самое, что сражение в открытом поле, или морской бой, или бомбежки, которых никто не ждал и не предвидел. Ты думаешь, там дело обходится без обманов и хитрых уловок? Есть вещь под названием “стратегия”, и другая – под названием “тактика”, и в обеих главную роль играют фактор неожиданности и внезапности, разные ловушки, диверсионные вылазки, маскировка, обманные маневры, строгая секретность и столь ненавистное тебе коварство. Сейчас мало кто использует это слово, может, уже успели и позабыть, что оно значит. Как ты считаешь, зачем нужны подводные лодки, господи боже мой? Их ведь никто не видит, правда? Зачем-то они нужны, тебе не кажется? Так оно есть, и так было с начала времен. Даже в бою при Фермопилах имелся некто внедренный – или шпион, называй как хочешь. А Троянская война? Как была одержана победа? Чем был знаменитый конь, если не хитрой ловушкой, отравленным подарком, чистым обманом? И вина лежала не на тех, кто оставил его у стен Трои, а на тех, кто втащил коня в город. Вина лежит на тех, кто повелся на обман, а не на тех, кто обманывает в силу обстоятельств, то есть вынужден обманывать. Оба лагеря это отлично знают, и ни тот ни другой никогда не станет пренебрегать подобными средствами. Во время войны нужно быть коварным, иначе не стоит в войну и впутываться.

Я вдруг почувствовала себя наивной дурочкой. Он был, конечно же, прав. Но мне все равно это не нравилось, его работа по-прежнему казалась мне подлой, во всяком случае, так я себе ее представляла. Более подлой, чем война.

– Нет, это совсем не то же самое. Экипаж подлодки не устанавливает личных отношений, – я сделала нажим на двух последних словах, – с экипажем корабля, который она топит. Они не беседуют, не видят их лиц, не имеют среди них товарищей или братьев. Может, во время обычной войны это имеет свое оправдание, не знаю. Но ведь потом оказывается, что нет, не имеет, то есть имеет отнюдь не всё, на взгляд тех, кто пришел потом, кто не страдал и даже извлек для себя выгоду из победы, достигнутой невесть каким путем… К тому же сейчас нет ни морских сражений, ни боев на открытой местности, ни бомбежек. Англия, по крайне мере, в них не участвует. А ты рассуждаешь так, будто Вторая мировая война все еще идет полным ходом. Но она закончилась почти сорок лет назад. Ты же сам сказал: услышанные переодетым королем непочтительные речи его солдат, не знавших, что это и есть король (ты меня понимаешь), не заслуживали наказания, какими бы оскорбительными они ни были.

– И я от своих слов не отказываюсь, – ответил Томас, хотя мне показалось, что он успел пожалеть о столь однозначно высказанном мнении. – Эти несчастные солдаты, застигнутые врасплох, со страхом ожидавшие грядущего сражения, ничего общего не имеют с теми людьми, которыми занимается разведка, сегодняшняя разведка. Да, открытой, объявленной войны сейчас не ведется, но у нас есть враги. Лютые враги. Кроме того, война, она ведется всегда. Другое дело, что люди не видят ее, не имеют о ней никакого понятия, и так им живется спокойнее. А мы заботимся как раз о том, чтобы они ее не замечали. Ты не представляешь, сколько благих дел мы совершаем. – Он погасил сигарету и тотчас закурил новую. Томас уже не курил прежнюю марку “Маркович”, ее, кажется, перестали выпускать. Глядя на улицу, он добавил: – Поверь, эти типы настоящие ублюдки.