Без наставника

— Да. Это пародия на избитую фразу: «Мы учимся не для школы, а для жизни».

— Фарвик?

— Это не пародия. Это пессимизм.

— Любопытное противоречие. А что скажет господин декламатор?

— Насколько я понимаю, стихотворение говорит только то, что хочет сказать, и без всякой пародии или пессимизма, а трезво и умно.

— Фарвик?

— Но ведь в нем звучит ожесточение. Этого же нельзя не услышать.

— Адлум?

— Я полагаю, что «ожесточение» — неподходящее слово. Трезвые определения Брехта в первых десяти стихах жесткие, но не ожесточенные. Вначале он только говорит: таков мир, то есть он гадкий, несовершенный, непрочный. Но Брехт не приходит в отчаяние даже от этого горестного перечня…

— Из чего вы это заключаете?

— Из концовки.

— Из морали, из поучения — ну, хорошо. И что она, эта мораль, гласит?

— Учись, несмотря на несовершенство мира, — нет, именно из-за него, чтобы ты мог предотвратить катастрофу.

— Верно. Совершенно верно! Конечно, только в материалистическом смысле. А теперь я вас спрашиваю, Адлум: откуда черпает Брехт эту смелую и абсурдную — по крайней мере вначале — надежду, что можно все же предотвратить крушение нашего непрочного мира?

— Да, по-моему, люди слишком часто забывают, что Брехт был по рождению католиком, — сказал Адлум. — Христианин всегда надеется.

— Ну, ну, ну! Такая интерпретация, пожалуй, слишком уж рискованна. Затемин?

— Интерпретация Адлума не рискованна, она неправильна. Свою веру в будущее Брехт черпает не из метафизики католицизма, а из физики диалектического материализма.

— Ну, Адлум, что можете вы возразить на реплику нашего эксперта по советской идеологии?

— Затемин, по видимости, прав, но это именно только видимость правоты. Однако доказать ему противное я все-таки пока не могу, потому что Затемин и знать не хочет, что такое христианство.

Д-р Немитц весело посматривал то на одного, то на другого, покрутил свои наручные часы и сказал:

— Совсем неплохо, господа спорщики. Садитесь, Адлум! На одном из ближайших уроков мы продолжим дискуссию с товарищем Затемином. На сегодня, однако, довольно. Мой безотлагательный разговор с господином директором и так уже значительно урезал наше время. Между прочим, вот что я хотел спросить — Шанко, с кем вы сегодня вместе шли в школу?

Шанко вздрогнул от неожиданности, медленно встал и хмуро уставился на д-ра Немитца.

— С Затемином. А в чем дело? — раздраженно спросил он.

— Это правда, Затемин?

— Так точно.

— Хорошо, садитесь, Затемин.

— Когда вы вошли во двор школы, Шанко?

— Ровно в восемь.

— Ровно в восемь?

— Да.

— Вы уверены?

— Абсолютно.

— Кто-нибудь еще присоединился к вам по дороге?

— Да, Джонни.

— Кто?

— Мицкат. А что случилось? — спросил Шанко.

— Здесь спрашиваю я, а не вы, Шанко, — поняли?

Шанко промолчал и скривил губы.

Д-р Немитц подошел к правому ряду столов.

— А вы, Курафейский? — с улыбкой спросил он.

— Я приехал один. На велосипеде, господин доктор.

— Когда?

— Ну, наверно, было так без пяти восемь.

— Не раньше, это точно?

— Может быть, без шести восемь.

— Подумайте-ка немножко посерьезней, Курафейский?

— Самое раннее — без семи восемь!

— Надеюсь, впредь вы попридержите свой юмор, Курафейский! — резко сказал д-р Немитц. — Я позволю себе напомнить вам, что педагогический совет касательно вашей «средней зрелости» состоится уже через две недели.

— Я только старался как мог точнее ответить на ваши вопросы, — сказал Курафейский.

— Садитесь! Вы тоже, Шанко. Мы с вами еще потолкуем. Теперь перейдем к Кафке.

Д-р Немитц заложил руки за спину и стал прогуливаться между партами.

— После того как я познакомил вас в общих чертах с биографией великого поэта ужаса, попробуем сегодня еще глубже вникнуть в текст. Мы должны попытаться расшифровать эти засекреченные сигналы из мира террора. Сначала… В чем дело, Нусбаум?

— Я вел протокол прошлого урока, господин доктор!

— Зачитаешь его в четверг. Сегодня уже поздно. Новый протокол поручается Тицу. Понятно?

— О’кэй.

— Тиц, будьте так любезны перед началом следующего урока литературы представить мне ваш протокол. Без напоминаний, пожалуйста!

После этого отступления вернемся к Кафке. Начнем интерпретацию с фразы: «Ты приобрел в моих глазах нечто загадочное, присущее всем тиранам, чье право зиждется на их личной воле, а не на разуме». Прежде всего топография: где находится это место? Клаусен!

— Да в «Процессе»!

— Рулль?

— Этого нет в «Процессе». Это из «Письма к отцу».

— А что скажете вы, Курафейский? Ничего?

— Да я не знаю. Впервые слышу.

— Как можно заблуждаться! Мне кажется, Рулль, что вы одиноки в своем мнении. Это место, конечно же, находится…

— Да вот же оно у меня, — сказал Рулль. — «Письмо к отцу», страница двенадцатая.

Д-р Немитц кивнул.

— Похоже, вы носите свои книжки за пазухой, Рулль.

— Так, две-три, не больше.

— Его библии, — пояснил Нусбаум.

— Ну, хорошо, значит, Кафка пишет своему отцу: «Ты приобрел в моих глазах нечто загадочное, присущее всем тиранам, чье право зиждется на их личной воле, а не на разуме». Как следует понимать эту весьма агрессивную фразу? Пожалуйста! Мицкат?

— Разве такая вот фраза обязательно должна означать что-то еще, чего в ней совсем не говорится? Кафка же написал ее своему отцу, когда у них были стычки, — вот и все!

Д-р Немитц снисходительно покачал головой.

— Несколько грубоватое толкование — это ведь вы и сами чувствуете, Мицкат, не так ли?

— Нет!

— Ну, я вижу, о символистичности текстов Кафки нам придется как-нибудь поговорить более основательно! Тиц?

— Это можно очень здорово отнести к школе!

— К школе? В каком смысле?

— Да ведь у нас тоже так: учитель всегда прав, даже если он не прав, только потому, что он учитель.

— А если в виде исключения прав ученик, — добавил Мицкат, — то его записывают в журнал!