Без наставника

Затемин перебил его.

— Обманутый святой, — поправил он. — Что для вас гораздо хуже.

— Может ли быть святой, если нет бога? — спросил Адлум.

— Он умрет, как собака, — пробормотал Рулль.

— Точно, — подтвердил Затемин. — Как Иисус.

— Братцы, меня от вас тошнит, — застонал Курафейский и зевнул.

— Тебя, наверно, удастся разбудить, только когда разразится последняя война.

Затемин принялся рисовать на своей парте серп, молот и рыбу.

— Значит, бог для тебя — абсолютная истина, Пий? — спросил Шанко.

— Конечно.

— И он всемогущ?

— Не задавай дурацких вопросов! Конечно, всемогущ.

— Малый справочник богослова, — сказал Петри.

— Допустим, этот малый справочник верен и бог говорит: «Меня не существует!» Что тогда, Пий?

— Это глупый софизм, и больше ничего, — сказал Адлум.

— Если это так глупо — просветите меня.

Адлум махнул рукой.

— Не стоит.

— Значит, бога либо не существует, либо он лжет и вовсе не бог, — сказал Шанко.

— Зануда! — пискнул Мицкат.

— Есть вопросы, которые меня больше интересуют, — сказал Затемин. — Например: почему при христианстве возник самый алчный капитализм в истории? Или еще: почему большинство войн вели христиане? В общем я считаю, что вопросов тут задают скорее слишком мало, чем слишком много.

— Слишком мало отвечают, — проворчал Рулль.

— Attention, attention! — пронзительно крикнул Петри. — Пижон как угорелый вбежал в коридор!

— Затеем спор! — предложил Муль.

Затемин тщательно вытер свою парту.

— Не стоит! — сказал он и осклабился. — Салонный большевик.

Рулль вылез из-за парты, запрыгал перед ребятами, которые нехотя и с шумом рассаживались по местам, уронил очки, встал на четвереньки и жалобно заскулил: «Бе-бе-бе!»

…В одном надо отдать старику должное. Трусость рождает в нем психолога! Когда он напуган, у него развивается шестое чувство — чувство опасности. А так как он всегда напуган, этот трус с вильгельмовскими повадками, то с ним надо быть осторожным. Сначала он хотел меня ошарашить, а потом согнуть в бараний рог. Не вышло. Вот я и еще кое-что узнал о нем — одну из тех смешных мелочей, которых такой человек, как он, боится больше, чем импотентности. Плюс № 1. И он знает, что мне это известно. Плюс № 2. В случае необходимости я могу подсказать это коллегии. Плюс № 3. Точно так же я могу, как бы между прочим, дать понять 6-му «Б», что спас их от расследований и унижения. Плюс № 4 и одновременно № 5 — благодарность и трепет. Кому из них все-таки взбрела в голову эта идея? Наверное, работа нескольких человек. Впрочем, цитаты подобраны неплохо. Эти мошенники действительно слушают внимательней, чем можно предположить. Фарвик? Хорошо, что старик прямо не спросил о нем. Было бы жалко парня, безупречный малый. Отец — старый ветеран, сражался в Африке. Курафейский? Славянская хитрость. Никакого сравнения с судетскими немцами. Шанко? Пустой парнишка, да и тертый. Итак, скорее всего Курафейский и Шанко. Откуда они взяли эту фразу Кафки? Устроить викторину и узнать. Хорошая мысль. Разумеется, интриганы не объявятся. Тем не менее: селекция подозрительных. Впрочем, я еще хорошенько подумаю, дам ли я старику сведения для проработки виновных. Надо поразмыслить. Кафка, видите ли, слишком труден для чтения в выпускном классе! Смешно. Ведь все дело в том, кто преподносит его ребятам. Проза как родниковая вода: ясная, свежая, естественная. Немецкий язык Гебеля^[91]. Для еврея из Праги просто удивительно чистый. Возможно, он изучил его как искусственный язык — вроде эсперанто. Тема заслуживает специальной статьи. В чем-то он все-таки, конечно, неудачник. Как все они. Разъедающий интеллект. Импозантные декаденты. Парадоксы — вот мой конек. Это у меня с ними общее! Кто, собственно, ведет в «АДЦ» литературный раздел? Наверное, еврей. Послать им еще парочку эссе. У них есть вкус к тонкостям. К Шанко и Курафейскому присмотреться поближе…

— Желаю всем вам, господа, доброго утра! Вы как будто весело провели время, пока шла конференция.

— Доброе утро, господин доктор Немитц!

— Садитесь, пожалуйста. Что за стихотворение у нас сегодня? Адлум!

— Бертольт Брехт: «1940».

— «1940»? Не знаю! Docendo discimus!^[92] Я всегда благодарен за науку. Итак, пожалуйста, читайте!

Адлум застегнул пиджак, поднялся и подошел к кафедре — холодный и непринужденный. Его строгий взгляд был устремлен вперед, поверх голов его товарищей.

— Бертольт Брехт, «1940».

— Одну минутку, пожалуйста, — почему вы говорите «Бертольт Брехт»?

— Потому, что его так зовут, господин доктор.

В голосе Адлума не слышалось ни малейшей иронии.

— Но весь мир зовет его Берт. Берт Брехт.

— По-моему, это фамильярность.

— У вас странные взгляды, Адлум. Пожалуйста, не забывайте все же, что Б. Б. — Тиц, оставьте свою фривольную ухмылку, — так вот, Брехт, Адлум, был как-никак законченный коммунист. Ему ваши аристократические манеры, конечно, не особенно бы импонировали. «Товарищ Адлум», — сказал бы он…

— Но я не был его товарищем.

— Ну хорошо, оставайтесь при своих капризах! Пусть каждый будет счастлив на свой манер. Кому принадлежит эта Magna Charta^[93] терпимости? Затемни?

— Фридриху Второму.

— Фридриху Великому, если вы ничего не имеете против!

— Брехт говорит только: Фридрих Второй. «Фридрих Второй победил в Семилетней войне. Кто победил, кроме него?»

— Ах, вот что — так говорит великий Брехт? Господа, по всей видимости, просто пленены творчеством poeta laureatus наших братьев по ту сторону железного занавеса. Attention, mes amis! Продолжайте, Адлум!

— Бертольт Брехт, «1940».

Сын задает мне вопрос:

«Учить ли мне математику?»

Зачем? — хочу я ответить ему. — То, что два куска хлеба

Больше, чем один кусок, ты заметишь и так.

Сын задает мне вопрос:

«Учить ли мне французский?»

Зачем? — хочу я ответить ему. — Эта страна погибает.

А если

Ты просто потрешь себе брюхо рукой и будешь стонать,

Тебя и так все поймут.

Сын задает мне вопрос:

«Учить ли мне историю?»

Зачем? — хочу я ответить ему. — Лучше учись голову прятать

в канаве,

И тогда ты, может быть, уцелеешь.

— Да, учи математику, — говорю я ему, —

Учи французский, учи историю!^[94]

Адлум двинулся обратно на свое место.

— Гм. Иногда спит и папаша Гомер, сказал бы я. — Д-р Немитц с сожалением пожал плечами. — Почему вы взяли именно это стихотворение, Адлум? Ведь, без сомнения, у Брехта есть более значительные стихи.

— Оно понравилось мне, — сказал Адлум.

— А почему — если только я не вторгаюсь этим вопросом в слишком интимную область?

— Оно искренне и отчасти касается нас.

— Разве этого нельзя сказать про всю нашу современную лирику вообще, которая, заметим в скобках, доступна пониманию масс, а это решительно опровергает все реакционные вопли о гибели искусства?..

— Я не думаю.

— Ну ладно, это, конечно, ваше право, Адлум, думать иначе! Тогда мне, разумеется, вдвойне интересно знать, почему вы находите именно данное, в общем не очень выразительное, стихотворение таким необыкновенно искренним?

— Я не сказал: «необыкновенно искреннее». Просто искреннее.

— Курафейский, может быть, вы лучше понимаете вашего товарища, чем я?

— Это стихотворение направлено против школы!

— Против школы? А это вам по душе, Курафейский, не так ли?