Билет на всю вечность : Повесть об Эрмитаже. В трех частях. Часть третья

– Никак невозможно было оставить, инструмент нежный, испортится. Я и прихватил… во, в бюро находок сдать.

– Нет у нас в районе бюро находок.

– А я и не сюда нес.

Акимов смотрел выжидающе. Михаил повел речь уже не нагло, а вполне по-людски:

– Палыч, чего крысишься? Ты ж меня не первый год знаешь, и помогал я тебе, и документы чистые, ты сам видел. Отпуск у меня, иду семейство повидать – криминал, что ли? И, к слову, к вам вопрос: почему дети малые одни по лесу гуляют?

– Ну ты-то куда… – вскинулся было Акимов, но сдержался и вполне радушно пригласил: – Раз все равно к нам идешь, то пошли вместе.

– Пошли. А зачем?

– Сперва Соньку домой забросим, поздороваешься, потом в отделение заскочим.

Введенский потер подбородок, одобрил, но с сомнением:

– План хорош. Но вот к вам-то зачем? Обязательно?

– А что? Отметишься и с нашими поздороваешься, поговорим о том о сем.

Михаил подумал, после паузы снова заговорил:

– Послушай-ка, Акимов. Из-за этой вот фисгармонии сыр-бор?

– Нет, конечно, – тотчас соврал Сергей.

Введенский не поверил, но покладисто заверил, что все понятно, и поторопил:

– Что ж, шагаем. А то скоро стемнеет, и дитё застудим.

Он потянулся взять Соньку за руку, но Акимов не позволил, ухватил сам. Некоторое время прошли, потом Введенский, обо что-то споткнувшись, принялся хромать сильнее.

– Не беги, лейтенант, – попросил он, – разваливаюсь! Да и портянка, сука, сбилась. Подержи инструмент.

Акимов, одной рукой держа Сонькину лапку, второй взял протянутый футляр. «Разваливающийся» Введенский сиганул в кустарник и задал стрекача. Лейтенант рванул за ним, но под ноги тотчас кувырнулась глупая Сонька, Акимов едва успел перескочить через нее. А Введенский бежал весьма бодро, его корявый силуэт был уже в сумерках едва виден.

Акимов прицелился, поймал его на мушку.

Вдруг Сонька, прыгнув, повисла у него на руке, потом впилась мелкими острыми зубами. Попала, как нарочно, в нерв – Сергей выматерился, стряхнул ее. Легкая девчонка отлетела, но снова стала прыгать на него, как взбесившийся бурундук. Оторвут от руки – повиснет на ноге, стряхнут с ноги – хватает за рукав, сломанными коготками полоснула по лицу. И вдруг лезвие блеснуло, Акимов взвыл, зажимая запястье, кровь брызнула цевкой. Нож у Соньки он выхватил, но не успел отбросить, как она вцепилась руками в лезвие, зашипела – и тут все прекратилось.

Девчонка откатилась в сторону и, размахивая ладошками, разразилась рыданиями.

Сергей не сразу понял, что они на поляне не одни. Получилась немая сцена.

Откуда-то взявшаяся Ольга, выкатив глаза и раскрыв рот, стояла, глотая воздух. Остапчук стоял, руки в стороны, сначала бурый от прилившей крови, точно свекла, потом начал белеть, белеть, как мукой обсыпанный. Возник откуда-то Колька Пожарский, который совершенно по-мальчишески зажал рот ладонью. Наталья с диким воем кинулась к дочке.

Акимов узрел себя со стороны: встрепанный, красный, размахивающий пистолетом, в сторонке вопит благим матом, бьется в маминых руках перепуганная Сонечка, размахивая окровавленными руками. Валяется на траве этот дурацкий футляр от скрипки. И нож.

«Смерть моя пришла», – решил он, положил пистолет на землю и зачем-то поднял руки.

Нет, Наталья не загрызла Палыча прямо в лесу – отбили. Остапчук и Колька просто держали взбесившуюся бабу за руки. Оля, белая как полотно, что-то убедительно-утешительно бормотала, перетягивая Соньке руки, а та орала, стоя на одной ноте.

Когда подоспел, запыхавшись, серо-бордовый Сорокин, то немедленно взмолился, ткнув пальцем в Акимова:

– Ваня, родной! Убери его, уведи!

– Куда прикажете? – послушно спросил сержант.

– До ближайшего дота! Оврага! Сортира! Куда угодно, не то я его сам пристрелю.

Городил он, конечно, чушь, а делал дело. Оттер от остальных впавшую в амок Наталью, ухватил икающую, синеватую, кровью заляпанную Соньку и на хорошей скорости погнал обеих из лесу, держась сзади, точно конвоируя. Остапчук, предусмотрительно как следует отстав, сопровождал деморализованного Акимова.

Ребята – Коля с Олей – разумно плелись в еще более дальнем арьергарде и все тормозили, пока не оказались одни на сумеречной лесной тропинке. Колька, выслушав Олину версию происшедшего, сначала выдал ей легкого леща, но тотчас чмокнул в темную растрепанную макушку:

– Не реви, не реви, все ж хорошо.

– Я так перепугалась! Да как представлю, что могло бы… ой-ой-ой! – И снова вся сморщилась и разревелась.

– Выключи фонтан, – призвал Колька, – в следующий раз сто раз подумаешь, прежде чем молодняк в лес волочь, особенно Соньку чокнутую… Мать честная, вот шляпа-то! Ну ты посмотри, прибор посеяла.

На тропинке тускло поблескивал злосчастный компас, корень всех случившихся бед, по всей видимости выроненный или даже специально брошенный. Пожарский с надеждой спросил:

– Расколошматить?

– Ты с ума сошел! – всполошилась Оля, подбирая. – Смотри, такая древность, красота!

Колька посмотрел: ну да, прибор солидный. Плавал небось с Крузенштерном, не то с Берингом. Такой ценности место в музее, но в хибарке Введенских – это всем известно – и не такое можно нарыть. Прихватив компас, они пошли дальше, вскоре оказались на развилке: левее шла менее натоптанная, ведущая через полупустые уже кварталы на Третью улицу Красной Сосны, где обитали ненормальные Введенские, правая, куда более широкая, вела в населенные кварталы. Ребята видели, как Остапчук гнал туда вялого и безмолвного Акимова, старшего по званию и куда нижестоящего по интеллекту.

Коля с Олей взяли левее и прибавили ходу, но разумно не нагоняли группу, конвоируемую Сорокиным. Держась на приличном расстоянии, все-таки видели, что Николай Николаевич, который всю дорогу пытался извиниться, утихомирить, умаслить и прочее, успеха не добился. Наталья от утешительно-уважительных слов и мольбы как будто все более и более распалялась и, когда добрались до дома, совершенно утратила человеческий облик. Она брызгала слюной, бушевала, грозила прокурором и ужасными карами всем, в особенности ему, допустившему к службе ирода-детоубийцу. Сонька, вырвавшись из рук, плюхнулась на землю, подвывала, баюкая раненые руки. Вывалился со своей половины самый младший Введенский, Мишка, и, набрав воздуху, взревел пароходным басом.

Как удачно, что этот сумасшедший дом – единственный обитаемый на улице. А то б соседи свихнулись от подобного балагана, а потом с прибаутками сожгли бы этот вертеп к дьяволу.

Выскочила бледная Катерина Сергеевна, заметалась между всеми ними, пытаясь прекратить эти извержения, разумеется, безуспешно. Наконец взмолилась:

– Уходите!

Со скоростью, максимально возможной в его возрасте, капитан бежал.

Как только он скрылся, тут же все стихло.

Наталья моментально успокоилась, собрала в узел волосы, фарфоровой рукой провела по лицу, точно стерла следы истерики, и деловито пошла в дом. Сонька прекратила вопить, потащила до колонки Мишку. Размотав ладошки, тщательно вымыла руки, умылась сама, умыла его. Оба носа высморкали. После как ни в чем не бывало уселись на крыльцо, взяв книжку. Сонька твердо решила научить Мишку читать раньше, чем он начнет говорить, «чтобы умнее был».