Билет на всю вечность : Повесть об Эрмитаже. В трех частях. Часть третья
Шрифт:
Катерина, только войдя в эту семью, первое время откровенно пугалась: в своем ли они все уме, потом придышалась, но теперь поняла, что к этому привыкнуть нельзя.
– Я, Наташа, чайку…
– Пойдем, у меня приготовлено.
Чаевничали, и Катерина все-таки решилась спросить:
– По какой причине был скандал? Чего ты, не сердись, так на Николаича ругалась?
Золовка небрежно отмахнулась:
– Да не бери ты в голову. Все для того, чтобы он сто раз подумал, прежде чем к нам являться.
– А что не так?
– Лягашам
Катерина ужаснулась:
– Наташа!
Введенская-старшая успокоила:
– Ты-то не переживай, тебе можно.
Набравшись духу, Катерина решила выяснить все до конца:
– А у Сони что с руками?
– О траву порезалась, – не моргнув, солгала Наталья.
– Лжешь, – горько констатировала Сергеевна.
– Нет. Говорю ровно столько, сколько нужно. А вот ты, матушка моя, крайне неважно выглядишь. Глаза опухшие, голова квадратная, и вот, уже морщина на лбу.
– Так думать приходится.
– Ты меньше думай, а больше спи.
– На службу рано вставать.
– Можно же служить поближе. На фабрике вот еще одного экономиста надо…
– Наташа, я же просила!
– Молчу, молчу, не буду больше. – Золовка демонстративно глянула на часы. – Вот что: Мишенька сегодня в нашем крыле поспит, тебе отдохнуть как следует надо.
– Да он не мешает…
Но Наталья есть Наталья, чего не хочет – не слышит.
– Соня, Миша! Чистить зубы и спать.
Катерина, чуть не плача от благодарности, отправилась на свою половину. Она последние двое суток (или уже трое? Не вспомнить!) ночевала на составленных стульях, лишь мечтая о кровати. Она ужасно любит сына, но ей бы поспать хотя бы часов шесть подряд, одной…
Тихо тикали часы, повозились на другом крыле дети, устроились поуютнее, заснули. Сквозь щели в досках двери некоторое время пробивался свет: Наталья, пользуясь тишиной, дорабатывала свои художественные шедевры. Было слышно, как она то тихонько мурлыкает что-то, то вроде бы сама с собой говорит, о чем-то спорит.
Убаюканная, Катерина заснула.
Ближе к полуночи разыгрался ветер, полил дождь, серые рваные тучи понеслись по небу, то скрывая, то откатываясь от полной луны. Где-то далеко сердито взлаивали промокшие собаки. Пронесся, гремя, грузовой состав, простуженно покрикивали маневровые. На Третьей улице Красной Сосны было тихо, потому что шуметь было некому. Лишь хибара Введенских вечерами светится окошками, да и то еле-еле, горит Натальина керосинка. Стоит домик, сливаясь с мокрой темнотой, и постукивают в потрескавшиеся стекла разросшиеся кусты сирени.
Черная тень, хоронясь за ними, подобралась под окна. Послушно поддалась ветхая рама, тихо растворилось окно. Человек ловко, неслышно, как морок, скользнул в комнату, приблизился к койке – и, зажав огромной пятерней рот женщины, навалился всем телом. Очнувшись, она забилась, распахнула испуганные глаза – и тотчас сдавленно завизжала. Приговаривала, задыхаясь от радости и поцелуев:
–
Мишка, Мишенька!…Довольно много времени прошло, прежде чем Катерина, отдышавшись, смогла все-таки спросить:
– Неужто сбежал?
Михаил, чуть приоткрыв довольный глаз, пристыдил:
– Не стыдно шельмовать примерного заключенного? Норму перевыполняю…
Она погладила серую ладонь.
– Вижу.
– …Пишу в стенгазету, посещаю библиотеку, пою басом в самодеятельности.
– Тогда почему ты здесь?
– Соскучился. Ну так-то «батя» разрешил… это начальник колонии.
– Да знаю я.
– С официального, личного разрешения отпущен в краткосрочный отпуск в связи с внезапным тяжелым состоянием родственницы.
– Какой?!
– Как какой, сестры.
– Наталья болеет?
Муж с наслаждением потянулся:
– Ох и кровать! Как же я о такой мечтал. Ах да. Ну, добираться не ближний свет, вот она и выздоровела. Вдруг.
– Разве для оформления таких отпусков не нужны, не знаю… медицинские документы, заключения?
– А все и есть, и в лучшем виде. – Свесившись с койки, он нашарил отброшенный сидор, развязал шнур, достал конверт. – Убедись сама: подписи, печати, угловые штампы. Главврач больницы, Шор Мэ Вэ.
Катерина, рассмотрев безукоризненно оформленные бумаги, вздохнула:
– Вы еще и Маргариту в аферу втянули. И не стыдно вам обоим?
– Маргарита добрая женщина. А на тебя не угодишь. Никто мне тут не рад, я вижу. Этот твой, Акимов…
– Он не мой.
– А пускай. Прицепился в лесу, как репей бредящий…
«Ага, – смекнула Катерина, – вот сейчас-то все и прояснится».
И как можно более равнодушно спросила самым шелковым голосом:
– О чем толкуешь, родной?
– Ну как… Иду к вам лесом, никого не трогаю, заплутал чуток. Смотрю: Сонька стоит, компас в руках вертит и ругается. Тоже заблудилась. Порадовались, пошли вместе. Тут псих твой…
– Он не мой!
– А пускай. Прыг из кустов и ну пушкой махать.
– Ой ли? Ни с того ни с сего? Так его в Кащенко отправить, а то пристрелит кого…
Введенский уточнил:
– Шутишь, да? А мне вот тогда не до шуток было. Я ему говорю: да не моя это музыка, нашел…
– Какая музыка?!
– Черт… Футляр. Скрипку я подобрал, – нехотя признался он.
Катерина аж подпрыгнула:
– Фанерный футляр, красно-коричневый, потертый, скрипка маленькая, инвентарный ноль двенадцать эм-эс-ка?!
– Не помню. Но четвертуха, детская.
– Где ты ее нашел?!
– Да в Сокольниках. Ты что?
Она ужаснулась:
– Миша! Скажи, что врешь.
Введенский возмутился:
– Да вы чокнулись все с этой музыкой?! Подобрал ведь на свою голову.
– Где именно, где?! – тормошила жена. – Точное место! Рядом с путями, в дзоте?!
Михаил, сев в кровати, спросил зло:
– Катька, что за дела?
– Что ты, – пробормотала она, отворачиваясь.
– Говори, – приказал он.