Билет на всю вечность : Повесть об Эрмитаже. В трех частях. Часть третья

– Ну… эта скрипка украдена… ну, в общем, украдена.

Михаил подождал, потом наподдал ей по щеке, заставляя смотреть на себя:

– У кого?

– У одной девочки, – с трудом выдавила она, – убитой в Сокольниках…

Он аж зубами лязгнул, отчеканил:

– Ты. Откуда. Знаешь?

Она закрыла лицо, он, одной ладонью захватив оба запястья, заставил опустить руки.

– В глаза смотри. Снова в ментовке?

Молчание чугунное, неподъемное. Лишь стучит дождь по ветхой крыше и где-то уже подкапывает на пол. Михаил быстро оделся и так же, как и вошел, вышел – в окно. Катерина, закрыв голову подушкой, расплакалась.

Глава 8

От расстройства и обиды некоторое время он так и шлепал по лужам и грязи босиком. Лишь когда отмороженные ноги стали отниматься, спохватился и, присев на пень, принялся с отвращением наматывать грязные портянки. Ругал себя последними словами: «Постираться надо было сперва или свежим разжиться, потом уж любовь и сопли разводить». Пакостные тряпки сбивались, не желали ложиться как надо – или просто руки ходуном ходили.

Как раз тогда, когда Михаил, кипя, изрыгал в пустоту все матюки и проклятия в адрес жены, которые бы никогда не решился сказать ей в глаза, по спине тихонько похлопали. Хорошо знакомый голос произнес негромко, беззлобно:

– Зря порочишь и жену, и Богородицу.

Введенский дернулся – тотчас под ребро ткнулось дуло.

– Спокойно, Лукич. Пойдем, дорогой, вот под это деревце, там посуше.

Сорокин, бес старый, вездесущий, преспокойно уселся на бревнышке, положив на колени этот трижды проклятый скрипичный футляр. Приглашающе похлопал:

– Садись, садись. Тут не хуже, чем в приемной.

Некоторое время молча капитан рассматривал его плачевную фигуру, потом ободряюще заметил:

– Ты щеголем, Миша. Босой, зато в перчатках.

– Руки обожженные, – проворчал Введенский, – страшные и болят.

– Покажи.

– Да пожалуйста, – он, сдернув перчатки, повертел пятернями, – устраивает?

– Ничего, сойдет, – заверил Сорокин, – главное, что обе на месте. Не об этом сейчас. Сейчас о том, что дела твои швах.

Тот усмехнулся:

– Когда по-иному было, гражданин капитан?

Сорокин, пропустив пустой вопрос мимо ушей, продолжил:

– Скажи-ка, заключенный, ты что делал в лесу с предметом, принадлежавшим жертве?

Тот, не стесняясь, сплюнул:

– Ничего больше не скажу, мозоль на языке натер. Вешайте на меня, что душе угодно, на все плевать.

– Мне-то не плевать, – заметил Николай Николаевич, – мне-то, понимаешь ли меня, настоящий убийца нужен, а не истерик, который жене французские трагедии разыгрывает.

Михаил, сложив что-то в уме, зло спросил:

– Послушайте, миленький. Это не вы ли ее обратно в ментовку сунули?

Сорокин задушевно посулил неприятностей:

– Я тебя сейчас за оскорбление властей сперва устрою в клетку, а далее отпишу бате, чтобы всыпал тебе нарушение режима. Плюс пять, как минимум. Желаешь?

– Нашли чем пугать.

– Пугать я по-иному сейчас буду.

– Интересно послушать.

– Изволь: сейчас отконвоирую тебя, позвоню ноль два, бодро рапортую о задержании подозреваемого в трех убийствах… трех, трех, Миша.

Видно было, что проняло, но Введенский продолжал кочевряжиться:

– Ну и ну. Когда я только все успеваю.

– …Далее составляю докладную о том, что ты скрывался у лейтенанта Введенской. Мысль уловил?

– Вы что же, ей такую свинью подложите?

– А что делать? Долг.

– Вы знаете кто?

Сорокин подтвердил, что знает и не раз слышал, поторопил:

– Времени мало. Говори добром.

Введенский пробормотал невнятное ругательство и куда более разборчиво заговорил по делу:

– Прибыв на вокзал, я пошел через парк.

– Зачем?

– Чтобы постовым глаза не мозолить. В моей одежонке, с такими клешнями и нож на кармане.

– С коротким лезвием, чтобы в кармане носить удобно было, – подхватил Сорокин.

– Ну что такое, а? – расстроился Михаил.

– Зачем же ты нож с собой таскаешь? Не тайга, столица.

– Не то вы не знаете? Помимо вас, ментуры, много есть в Москве желающих со мной повидаться.

– Допустим. Дальше.

– Дальше заплутал я. Парк с войны расчистили, дорожки новые проложили, я и сбился. Кружил дотемна, но в город выходить не решился, чтобы не торчать посреди темени, первый же постовой прикроет до утра. Набрел на землянку или дзот – не разобрал. Решил переночевать. И только, понимаете, заснул – кто-то шасть в помещение и мне ногой прямо в живот. Я, понятно, в ор, и он в ор. Заверещал, как заяц, эту вот фисгармонию бросил, тряпье какое-то – и наутек. С утра я нашел дорогу, ну а у нас в лесу уже с вашим психом… ну вы в курсе, надо полагать.

– Ясно, – подтвердил Сорокин, прикидывая что-то.

– Что, не верите?

– Почему, верю. Можешь на карте место показать, где эта землянка?

– На карте-то? – Введенский поскреб подбородок. – На карте вряд ли. Показать на местности пожалуй что и смогу.

– А кто влез – видел? Описать сможешь?

– Нет. Темно было, только и увидел, как улепетывал.

– Может, какие-то приметы заметил, особенности?

Введенский подумал:

– Я бы сказал, молодой человек, некурящий – верещал высоко, не пахло табаком, и бежал уж больно шустро. Причем вроде припадал на одну ногу. Хотя, может, спотыкался о коренья…

– Рост?

– Где-то на голову ниже меня.

– Не бог весть что, – заметил, вздохнув, Сорокин. – Там, в землянке, что-то было?

– Вещи висели по стенкам, две пары, на полу третья валялась. Не стану я присматриваться к чужому тряпью, брезгую. Разве инструмент только и взял, пожалел.

– Понимаю, – Сорокин глянул на часы, – ну вот что, Миша. Бери-ка ноги в руки – и к жене.

– Не пойду.

– Или в клетку, или к Катерине – выбирай, что больше нравится. И подсчитай, сколько ты ее еще не увидишь?

– Я вообще не вернусь.

– Куда ж ты денешься?

Введенский сплюнул.

– Да уж. Угораздило.

– И давно. Ты ж, когда на ней женился, знал, кто она?

– Знал, как же не знать.

– И она знала, кто ты. Почему она согласилась – этого я не знаю, но то, что из-за тебя свою жизнь под откос пустила, – это факт. А ты что потерял?

– Свободу.

– Ну-ну, – укорил Сорокин, – ты по своей дурости ее потерял. А вот ее свободой распоряжаешься без малейшего основания – извини, форменное свинство.