Билет на всю вечность : Повесть об Эрмитаже. В трех частях. Часть третья

Светка вспыхнула, вырвав руку, развернулась и припустилась бежать. Цукер же, усмехаясь, думал: «Обратно меня чуть не ссильничали. И что за халоймыс у бикс этих в головах? И ведь гайка-то у нее та самая, со скупки. Откуда она у нее, вызнать бы…»

Он, позевывая, отправился восвояси, но отошел, правда, недалеко: его нагнал Анчутка, выскочивший из кустов, как черт из табакерки. Подлетел, схватил за плечо, сжал сильно, точно лошадь укусила.

– Ты ж скотина! Мразь! Ты что творишь, падаль?! Я ж тебе говорил – и не думай, щупай шмар в другом месте, не то…

– Шё ты имеешь сказать дяде? – кротко спросил Цукер, закуривая и выпуская кольца – одно, второе, третье.

Глядя сквозь табачный дым на синего от злости Яшку, неторопливо проговорил:

– Ты мозгами-то раньше часу не двинься, что тот сильно загорелый, который девку в театре задушил. Ша, остынь. Не то сперва морду начищу, а потом куда следует схожу и все выложу: и про шалман, и про подворотню у Трех вокзалов, и про того, кто повязочку дружинника гопстопщикам одалживал и для чего…

– Так и я выложу, – зло перебил Яшка. – Ты скупку брал, на бульваре парня с лестницы спустил…

Если Цукер и смутился, то на долю секунды, нашелся враз.

– До первого понятий не имею, до второго – я не нарочно, – ерничая, покаялся он. – Ты ж отказался пособить, а Гриня, как оказалось, ненадежный. Так вот еще, мерси за напоминание: я-то не нарочно, а ты, стало быть, мародер? Гайку со жмура снял и девке презентовал?

Яшка лишь глаза лупил и впустую клацал челюстями, точно пожирая невидимый харч.

– Захлопнись, – посоветовал Цукер и развернулся, собираясь уходить.

– Дядьку твоего арестовали, – в затылок крикнул Яшка, но тот лишь сплюнул:

– Зачем мне знать, ше кого-то арестовали? У нас не Америка, зараз не линчуют. Не дрейфь. Ты полезный, бить не стану. – И, усмехнувшись, пригласил: – Подтягивайся нынче на голубятню. Нервы поправишь, обговорим все окончательно. Шмурдяк [511] имеется. Помнишь небось «амброзию»?

8

511

Спиртной напиток низкого качества.

Проводив Олю и даже не попив чаю (ибо не пригласили), Колька долго слонялся по улицам, покуривая и стараясь не думать ни о чем, потому что слишком много было мыслей в голове. Надо было успокоиться, разложить все по полочкам. Терзали разного рода сомнения и подозрения.

Основные же касались машкинской персоны. О Мироныче он знал только то, что знали все. Помнил рассказы о его героизме. Помнил, что благодаря ему отвели вагон с фугасками, что тогда, в декабре сорок первого, когда горели и взрывались вагоны злосчастного эшелона номер четыреста сорок – сорок пять, когда надо было срочно тушить, чтобы не давать сигнал вражеским летчикам, Мироныч несколько часов на лютом морозе стоял насмерть, не выпуская из рук ствол насоса, – пока не прилетел ему в голову осколок. Знал, что обходчик со странностями, кругом видит шпионов и диверсии, любит строчить анонимки по любому поводу. Что одинокий, ухлестывал за Тамарой и, получив отлуп, разобиделся и начал и на нее писать «куда следует». Что весной и осенью рыщет по путям и окрестностям, собирая «улики» в доказательство того, что враг не дремлет – пуговицы и прочую чушь. И в то же время не так-то он прост, себе на уме.

Но это все «странности», а то, чему Пожарский стал сегодня свидетелем, царапало нешуточно. Во-первых, нарочитый запах водки. Не так пахнет, когда водочку в себя вливают, было время принюхаться в те черные дни, когда батя выпивал. И запах не тот, когда пахнет изо рта и когда плеснут на пол или на одежду. Во-вторых, и Колька, и, как выяснилось, Оля заметили то, что пропустил подслеповатый от горя Сорокин: острый и совершенно трезвый взгляд калмыцких глазенок Машкина. В-третьих, Колька не видел, но готов был поклясться в том, что не лежал Мироныч спокойно на полу, рыдая и бия себя в грудки, а бросился на карачки, услышав шаги. Предположить, что принялся он поклоны перед свечкой класть, замаливая свои грехи, как-то оснований не было.

«Вопрос: зачем все это ему?»

Колька выкинул окурок, вошел в подъезд, позвякивая в задумчивости будущими грузилами, которые вернул Семен Ильич. Теми самыми, которые за годы учебы учащийся Пожарский пытался вынести за пределы училища, а бдительный мастер конфисковывал и складывал, чтобы вручить в качестве подарка на выпуск. Теми самыми, которые, рассыпавшись по полу, поспешно скатились вместе, собрались в кучу именно там, где сокрушался, плакал и каялся Машкин.

«Кривой пол? Старые доски? Прогнулся настил? Может. Но может быть и другое».

Ход его мысли прервал звук, который ни один мужик ни с чем не спутает: всхлипывания и сдавленный плач. В закутке под лестницей кто-то исходил на слезы и сопли, и Колька почему-то сразу понял, кто это. Он чиркнул спичкой:

– Вылезай. Пошли умываться.

– Не пойду-у-у…

– Сама не пойдешь – за косу потащу. Мало тетке Аньке бед, еще ты такой лахудрой в дом завалишься. Что наново нюни распустила?

Зная Кольку как человека слова, Светка безропотно поплелась за ним к колонке и покорно встала у нее.

Можно подвести девицу к источнику, но как заставить умыться? Она до такой степени в расстроенных чувствах, что позабыла, как это делается. Колька принялся было накачивать воду, но глупо стараться для той, что протирает глазенапы двумя каплями и пальцами.

Колька взялся за дело лично, Светка заверещала, принялась отбиваться:

– Все, все! Я вся вымокла!

– Не растаешь. А теперь излагай. Только имей в виду, что если ты все по Яшке, то дура…

– Нет! Не по нему!

– Тогда вертихвостка, – закончил он и, увидев, что сейчас снова забьет фонтан, поспешил заверить, что пошутил.

– Я боюсь, – призналась Светка, и в горле у нее что-то пискнуло.

– Ну вот еще новости. Чего?

Светка колебалась. Однако, справедливо рассудив, что будут ли знать Страшную Тайну двое или трое – разницы никакой, принялась рассказывать про то, как вопили лягушки, пролетали электрички, костерок подмигивал на «даче» и кто-то страшный возился в комнате Сорокина, находящегося в больнице, и метались за занавесками призрачные огоньки.

– Люстра не горела? – резче, чем надо, прервал Колька.

Светка, которую оборвали на самом подходе – вот-вот начнется повествование о самом страшном! – захлебнулась словами, подумала и удивленно возразила:

– Какая люстра? Не горела она, это скорее свечка была.

– Не горела люстра, значит, – повторил парень. – Врун то есть. Или что-то опять темнит.

– Кто, Коля? – спросила девчонка, но он сказал, что это так, не подумавши брякнул и само получилось.

– Ну вот, – с воодушевлением продолжала она, вдохновляясь, – а потом он как увидит огонь, как полезет ко мне! Я в кусты…