Билет на всю вечность : Повесть об Эрмитаже. В трех частях. Часть третья

– …Не заставляй меня складывать алфавит из трех букв, – угрожающе повысил тон Старцев.

Надув губы и нахмурившись, блатной по кличке Гармонист упрямо молчал. Судя по найденным при обыске документам, звали его Иван Иванович Фарин. Рожден он был осенью двадцатого года в подмосковной деревне Прудищи. Смотрелся Фарин весьма комично. Серьезные наколки на руках и груди, во рту несколько золотых фикс, надменно-равнодушная физиономия бывалого рецидивиста. И вокруг этого криминального великолепия неожиданно белел воротничок коричневой пижамной куртки с ажурной вышивкой над нагрудным карманом: «Больница НКВД».

– Не раздувай щеки, милейший, не на трубе играешь, – посоветовал Старцев и, слегка наклонившись, добавил: – Не советую ссориться, тезка. Дело в купеческом доме вышло темное, в наличии полтора трупа.

– Как это полтора? – отшатнулся блатной.

– А так. Пожилой дядя в морге, а подружка его вторые сутки без сознания. Того и гляди на свидание к архангелам отправится. Что там было и как – понять сложно. Зато нам известно твое яркое прошлое: два с половиной года за изнасилование, четыре за грабеж. Не твоих ли это рук дело, а?

– Да ты че, начальник?! – взвился Фарин. – Я такой же пострадавший, как и все остальные!

– Так я ж не настаиваю, Ваня. Расскажи, как дело было, и разойдемся с миром.

– Ага. За копейку с музыкой хочешь купить? Так я и поверил, что отпустишь.

– Ежели чист – отпущу. На кой ляд ты мне сдался? У меня своих дел по горло. Да и тюрьма, сам знаешь, не гостиница – туда за просто так не пускают…

Получив разрешение врачей на допрос оклемавшихся гостей Бернштейна, Иван Харитонович решил начать с младшего из двух криминальных элементов. Затем допросить интеллигента Воскобойникова, чтоб к задушевной беседе с матерым Гиви Эмухвари подойти во всеоружии, с запасом информации.

– Ладно, слушай, начальник. Ничего худого в этом деле за мной нет, поэтому базар как на духу, – созрел для признания Гармонист.

– Погоди, блокнот достану, – Старцев полез в карман пиджака за блокнотом и карандашом.

– Мы с Гиви в Грохольский наведывались нечасто. Он с мая месяца раза три-четыре, я и того меньше. Не понравилась ему доза, которую давеча намутил Белуга.

– Это который Адам Бернштейн?

– Он самый. Хитрожопый, как все одесские евреи, – никогда не вскрывает ампулы при клиентах. Завсегда приносит препарат в шприце. А сколько там и чего – только он, падла, и знает. В общем, вчера Гиви встал на дыбы и пригрозил ему перышком. Короче, Белуге пришлось вскрывать ампулы и набирать шприц при нас.

– Так-так, – мигом ухватил суть Старцев, фиксируя ее в блокноте. – Хочешь сказать, что вчера вы заполучили по ампуле чистого препарата, а до этого Белуга его нещадно разбавлял?

– Точно. Золотую фиксу даю – так и было, – поклялся блатной.

– А кому принадлежал притон? – осторожно поинтересовался Иван Харитонович.

– Вроде Лёве Северному. Но я точно не знаю – мне оно до газового фонаря.

– Ты с Лёвой знаком?

– Ну, как сказать?.. Виделись, здоровкались, но дружбу не водили.

– Других гостей из вчерашних знал?

– Не, начальник, первый раз их рожи срисовал. Ну, окромя Гиви, конечно.

– Слушай, тезка, беседуя с Белугой, я подметил, что он довольно разговорчивый тип, верно?

– Есть у него такая придурь, – согласился Гармонист.

– Не доводилось ли, случаем, слышать, где они разживаются этим препаратом?

– Не, – мотнул Фарин головой. – Белуга базарил о чем угодно: о ценах на рынке, о больной печени, о погоде в родной Одессе… О серьезных делишках помалкивал.

Все, что выложил Гармонист, походило на правду. Записывая последние показания, Старцев сломал карандаш. Кончик грифеля полетел на пол. Ножа для очинки карандаша с собой не было.

Чертыхнувшись, он спрятал блокнот в карман и, направляясь к двери, сказал:

– Похвальная честность, я так не умею.

– Так и знал, что не отпустишь, – буркнул в спину Фарин.

– Да не переживай ты, Иван Иваныч, – остановился на пороге сыщик. – Пока идет следствие, не отпущу – права такого не имею. А разъясним все, поставим последнюю точку в деле, и иди на все четыре стороны. Ну, ежели ты чист и такой же пострадавший, как сам заявляешь…

– Вы правы, гражданин начальник, до определенного момента у меня была приличная жизнь: профильное образование, должность, хорошее жалованье, отдельная квартира (правда, небольшая) и даже супруга. Молодая, красивая и любящая жена. Мы даже хотели обзавестись детьми.

– По какой же причине, Петр Терентьевич, вы так опустились?

– Да по очень простой и совершенно от меня не зависящей.

– Это как же так?

Воскобойников поглядел на Ивана Харитоновича с невыносимой жалостью, будто тот сию минуту очнулся от многолетней спячки и не ведал о происходящем в стране.

– В тридцать восьмом году какой-то нехороший человек написал на меня кляузу. Да-да, не удивляйтесь – именно кляузу, потому что через четыре года выяснилось, что я ни в чем не виноват. То есть абсолютно. И ни в чем, – глядя в окно пустым взглядом, начал рассказывать о своей жизни Петр Воскобойников.

Беседа с ним происходила в похожей одноместной палате, только этажом выше. Антураж помещения был тоже узнаваем: узкая солдатская кровать, застеленная серым казенным бельем, решетка на единственном оконце, скучавший в коридоре сотрудник НКВД.

«Этот все расскажет сам. Ему и помогать не надо», – понял Старцев, задав в начале беседы несколько наводящих вопросов.

Воскобойников, как и два блатаря в палатах на соседних этажах, окончательно пришел в себя после употребления неизвестного немецкого препарата. Из всех симптомов остались самые безобидные: слабость, бледность лица да легкая одышка. Хотя доктора предупредили: даже незначительные симптомы в пятидесятилетнем возрасте могли стать большой проблемой.

– И вот представьте, гражданин начальник, куда я – добропорядочный гражданин, осужденный по оговору, – попал после многих лет жизни в приличном обществе, – неторопливо рассказывал недавний сиделец. – Наш лагпункт находился в семи километрах от железной дороги. И никакого транспорта, чтобы попасть в это унылое место. Только пешком. Два с половиной часа по просеке или по узкой, исчезающей в кустах тропинке. Когда меня впервые вели туда в составе отряда из двадцати заключенных, в голове теплилась надежда увидеть человеческое жилье. Но я жестоко ошибался! В конце пути мы оказались перед лагерными воротами с приваренными к ним серпом и молотом. С уходящим влево и вправо сплошным забором. С фанерной будкой и недовольной физиономией грубого охранника.

Иван нарочно не обрывал исповедь Воскобойникова. Был такой прием, или, точнее, форма допроса, при которой подозреваемому давали выговориться по полной. Это позволяло глубже понять его сущность, разобраться в характере. Да и сам подозреваемый, выпустив на волю пар, успокаивался, раскрепощался.

– Я родился и вырос в интеллигентной семье, где вилку всегда держали в левой, а нож в правой руке. Где женщинам дарили цветы не только по праздникам, но и без всякого повода. Где никогда не ругались матом и могли наизусть прочесть стихи любого русского поэта. И вдруг я оказался среди уголовников в засаленных телогрейках, для которых насилие и бессмысленная жестокость были обыденным делом. То место, куда меня забросила судьба, потрясло. Я узнал, как низко может пасть человек. В нашем лагпункте дрались заточками, ели собак, насиловали друг друга. И запросто убивали за одно слово, за один неосторожный взгляд…