Бирит-нарим

Амата устремилась вниз по ступеням. Не говоря ни слова и не оборачиваясь, спешила, придерживая накидку. Лабарту шел за ней, оставая на полшага, и не пытался нарушить молчание, -- на душе по-прежнему тяжело было и смутно.

Они спустились по лестнице, вошли в невысокую пристройку. И, когда оказались внутри, Лабарту на мгновение замешкался, -- показалось, что не в храме они, а в обычном доме. Ступени, поднимающиеся к галереям, множество дверей, колодец во внутреннем дворе, квадрат темного неба над головой...

Покои жрецов... вот где успел поселиться Нур-Айя.

Лабарту усмехнулся и догнал Амату.

Она привела его наверх. Нур-Айя ждал на пороге и, встретившись взглядом с ним, Амата кивнула и развернулась, убежала вниз по ступеням. Звук ее шагов затих, и Лабарту вздохнул облегченно, -- только сейчас понял, сколько сил уходило на то, чтобы сдержаться, не поддаться зову ее крови.

Нур-Айя откинул занавесь, пропуская гостя.

В комнате было темно. Вечерний свет давно угас, и светильник стоял незажженный, без масла. Пустым и заброшенным казалось это жилище, хоть и лежали на скамьях подушки, и стол был накрыт, -- лепешки и финики, молоко и чистая вода...

Лабарту сел, прислонившись к стене, и жестом отказался от угощения. Нур-Айя опустился на скамью напротив, взглянул испытующе, долго.

– - Если я нарушил твои обычаи -- прости, -- проговорил он наконец. -- В этом городе ты -- хозяин, здесь все твое.

Лабарту засмеялся, на миг закрыл глаза ладонью. Красные круги вспыхивали в темноте зажмуренными веками, качались, словно блики на воде.

Жажда...

– - Разве не слышал ты, -- сказал он, все еще улыбаясь, -- что хозяин Баб-Илу ненавидит молоко и пить его не станет даже на священном обряде и в храме?

Нур-Айя качнул головой, успехнулся в ответ. На миг обнажил клыки, от этого еще жестче и резче стали его черты.

Разве место такому среди жрецов?

– - Илку говорил о тебе, -- согласился Нур-Айя, и в голосе его не было уже ни настроженности, ни опаски -- лишь веселье.
– - Но о молоке не заходила речь.

– - Илку...
– - Лабарту вновь закрыл глаза. Жажда подступала все ближе, горячей пылью забивала грудь, холодом проникала в кончики пальцев. Я пришел говорить с ним о другом. Но... -- Давно ты видел Илку? Расскажи мне о нем.

Нур-Айя помедлил, словно взвешивая слова.

– - Видел его вскоре после того, как стал свободным... Он и до этого появлялся в Ашшуре, но в тот раз пришел проститься с нашей хозяйкой. Решил отправиться в путь...

Темная комната, огромный город, и жажда, -- все отступило на миг. Запахом степных трав обдало, ощутил смятое покрывало под рукой, и смех Ашакку коснулся сердца, согрел. И голос ее казался таким близким, что дышать стало еще трудней.

"Я хотела пойти в Баб-Илу, но теперь нет нужды.., -- так она сказала.
– - Теперь и я хочу покинуть этот край... Пересеку обе реки, Евфрат и Тигр, и уйду за горы Загроса."

– - Он обратил кого-то, верно?
– - спросил Лабарту. И только теперь понял, что опустил взгляд, вниз смотрел, на темные циновки на полу.
– - Потому больше ничего не держало его здесь, мог уйти...

– - Нет, -- отозвался Нур-Айя, и ясно было -- удивлен.
– - Никого мой брат не хотел оживлять своей кровью и не раз говорил об этом... С ним был человек, прошедший обряд и связанный с Илку, как Амата со мной. Они ушли вдвоем, а больше никого не было с ними.

Лабарту кивнул, не поднимая взгляда.

Сделал то, что давно хотел сделать... Что ж...

Воспоминания мешались с жаждой, и откуда тянется тоска -- как различить сейчас? Хотел услышать больше про Илку, -- куда держал он путь, и кто тот человек, что прикован к нему навеки ... Но знал -- не время сейчас.

– - Я пришел предостеречь тебя, -- сказал Лабарту.
– - Рассказать о том, кто искал со мной встречи сегодня.

И все также глядя мимо Нур-Айи, повел речь про Эррензи. Говорил коротко и сдерживал жажду, хоть и пыталась она сбить рассказ, спутать слова. Нур-Айя слушал молча, сидел неподвижно.

– - Потому лучше обходи его стороной. И всем, кого знаешь, расскажи о нем, -- пусть не ведут дел с Эррензи, пусть знают, кто это. Он посмел вернуться в страну черноголовых, посмел, хотя резня была здесь из-за него, и лишь двое остались в живых -- он и я...

Замолк, и стали слышны далкие звуки, -- гонг на вершине зиккурата, голоса во дворе... Потом Нур-Айя кивнул и проговорил, медленно, негромко:

– - Илку рассказывал, что ты побывал в дальних землях, доходил даже туда, где снег зимой выпадает на равниах, не тает... Многое видел, но вернулся сюда, в страну меж двух рек. Должно быть, сильна твоя любовь к этой земле, к ней прикипело твое сердце.

Лабарту вскинул голову, поймал взгляд Нур-Айи. И растерян был, не знал, что ответить, -- не ждал таких слов.

– - Здесь, на берегу Евфрата, я родился...
– - так сказал и поднялся со скамьи.

Пора было уходить, и потому простился с Нур-Айей, поспешил из храма.

Но мысль, непрошенная, не уходила, голосом жажды билась в сердце.

В этой земле я родился... но не люблю ее.

Глава четвертая

Осада

1.

Прежде, давным-давно, когда еще человеческая кровь текла в Ишби, и человеческим было сердце, -- первый месяц казался самой прекрасной порой. Странно было вспоминать это, -- ведь словно бы и не Ишби, а кто-то чужой, незнакомый считал дни до разлива.

Но теперь вовсе не радовала душу мысль о весенних торжествах, хотелось, чтобы зима задержалась, -- и не на месяц, как положено ей, а дольше... Зимой воздух чище, а город тише. Не теснятся корабли у причала, и не мутят рассудок толпы людей и горячее солнце над головой. Зимой мысль течет спокойно, не тонет в водовороте суеты.

Да... но не этой зимой.

Ишби торопливо задвинул засов, прислонился к воротам. Сердце стучало ровно и дыхание не сбилось от быстрого бега, -- но рукав рубахи был порван, и в ушах все еще звучали крики.

Это не может длиться вечно. Придет разлив -- и все закончится.

И, хоть и не было в том нужды, Ишби позвал, мыслью коснулся хозяина -- "Я вернулся" -- и закрыл глаза.

Никогда прежде он не видел такой зимы в Баб-Илу.

Город пропитался запахом гнили. Привкус этот был повсюду, даже в храмах, -- аромат воскурений не мог заглушить его. Дым затягивал небо, клубился, заползал в дом, делал горькой воду и нагонял тоску на сердце. На рыночных площадях толпились люди, и за бесценок отдавали золото, серебро и дорогие ткани, -- лишь бы купить зерна. И то и дело разгорались ссоры, ножи шли в ход и камни, и городской страже не под силу было сохранить покой в Баб-Илу.