Бирит-нарим

– - Место здесь стало плохое, плохая кровь... Мало в городе хорошей крови. Куда ты пойдешь?

Спросил и замер в ожидании. И хоть сидел Шакету не шелохнувшись, тревога его стала ощутимой, зазвенела в воздухе, как еле слышная струна.

Боится, что зря спросил, и смотреть мне в глаза боится...Но отчего я должен скрывать, куда отправлюсь?

– - В храм Мардука, -- сказал Лабарту. Сам не заметил, как протянул руку к табличке, едва не коснулся сырой глины.
– - Здесь я лишь на одну ночь.

Шакету кивнул.

– - Тогда простимся здесь.
– - Голос его все также шелестел чуть слышно, но смелее стал, легче.

– - Я ухожу сейчас.

Порыв ветра вновь донес вой собак и запах гари, тяжелый и горький.

– - Куда?
– - спросил Лабарту.

Шакету помедлил мгновение, и Лабарту знал, -- он взвешивает ответ, подбирает слова.

Часто так говорят со мной... В городе, что мне принадлежит, -- часто.

– - При дворце буду жить, -- сказал Шакету.
– - Там есть место для меня.

Зу шевельнулась возле стены.

– - При дворце.., -- проговорила она.
– - Кровь там чистая, жизнь легкая, и не придется...

Лабарту жестом прервал ее.

– - Мы отправимся в храм, -- повторил он. Разговор показался бесконечным, и хотелось лишь, чтобы закончилась ночь.
– - Иди во дворец, Шакету, и пусть удачной будет твоя дорога.

Шакету поднял голову, тень улыбки скользнула по его губам.

– - Пусть невзгоды покинут хозяина Баб-Илу, -- так он сказал, склонился и исчез в сплетении уличных теней.

3.

Не так сильна моя жажда, я найду...

Лабарту не поднимал глаз, смотрел на свои руки, а те будто сами делали работу: складывали таблички, законченные сегодня, убирали приборы для письма. Душно было, и свет дня, что поникал в узкие окна, казался тусклым, неживым.

– - Сестра и муж ее мне завидуют, -- сетовал Шу-Капи, младший писец.
– - Думают, здесь, в храме, нас досыта кормят. Думают, что чужаки нас не тронут, не ворвутся в святое место...

Против воли Лабарту взглянул на него. И тут же потемнел мир, кровь затмила все -- кровь билась в запястьях Шу-Капи, горячая, неслась по жилам.

Слишком горячая.

– - Думают, работой не утруждают меня тут, -- продолжал тот. Сидел он, облокотившись о стол, и казался сейчас тенью, далекой и серой. Но в нем жили раскаленные потоки, каналы и реки пылали, сжигали его.
– - Не стал говорить им... А ведь только сегодня глава дома хлеба велел уменьшить порции зерна, знаешь ли об этом?

Лабарту отвел глаза. Но зов крови не утих, -- плыл в затхлом воздухе, не давал думать.

Не так плохо мне, чтобы...

Каждый день он встречал Шу-Капи: они вместе сидели в хранилище, записывали слова жрецов, бесконечные столбцы чисел, короткие письма... И день за днем Лабарту видел, как болезнь побирается к младшему писцу. Тот еще не ощутил ее, но кровь уже его выдавала: стала темной и неистовой, несла в себе яд.

...не так мне плохо, чтобы пить его кровь.

– - Знаю, -- отозвался наконец Лабарту, глядя в сторону.

Хотел добавить: "Поделюсь с тобой зерном, много не нужно мне, а ведь двое детей у тебя..." Но спохватился, удержал слова.

Нельзя.

Не нужна была еда людей ни ему, ни Ишби, ни Зу, и даже радости она не приносила сейчас, когда тень жажды непрестанно блуждала рядом. Но нельзя себя выдать, и потому каждый день Зу забирала причитающуюся долю из хранилищ, растирала зерно в муку, пекла хлеб во дворе храма. Делала все то же, что и другие женщины -- жены жрецов и писцов храма, укрывшего их от безумия осады.

Лабарту сам не заметил, как поднялся и пошел прочь. Лишь у двери остановился, сказал, не оборачиваясь:

– - Скоро весна, и война прекратится, жрецы Сина говорили об этом...

– - Да, -- согласился Шу-Капи, и голос его звучал устало.
– - Таково предсказание... Но в нем не говорится, что уйдут чужаки.

Комната, в которой ночевали они с Зу, была пуста. Голод подступал все ближе, и темнота, казалось, дрожала. Очертания стен и простой утвари выступали из мрака, но были зыбкими, и шелест тростниковых занавесей вторил их дрожи. Лабарту зажег светильник, и пламя заметалось в каменном сосуде, свет теплыми полосами лег на стол.

Лабарту опустился на скамью, закрыл глаза.

Дождусь ее... И пойду искать жертву.

Не первый день сдерживал он стремление к крови, и теперь оно накатило темным потоком, затопило сердце, и казалось, лед сковывает ладони, замерзает под ногами земля.

Словно у моря я, далеко на севере, зимой...

Но знал, куда приведут эти мысли, -- потому вскинул голову, открыл глаза. И различил шаги, приближающиеся, скользящие среди вечерних звуков.

Занавесь зашуршала, откинутая привычным жестом, и вновь опустилась. Зу прошла в комнату, сбросила покрывало, ни слова не говоря, села на край постели. Даже не спрашивая, лишь по движениям, текучим и плавным, Лабарту знал, -- для Зу охота была удачной.

Потянулся к ней незримым путем, коснулся чувств. Но как не пытался, улавливал лишь тень их, дальний отзвук.

И не жажда тому виной.

Почти шестьдесят лет миновало с того дня, как он оживил Зу своей кровью, -- она все еще была слабой и нуждалась в защите. Но уже отдалилась так, словно до свободы оставалось ей совсем немного. Чувства ее были едва различимы, и приказаниям она противилась, -- Лабарту знал, что скоро Зу перешагнет незримую черту, станет сама себе хозяйкой.

Так мало лет ей... Слишком рано...

И, словно в ответ, голос матери пришел из прошлого, сквозь холод жажды и гарь, пропитавшую город.

Энзигаль говорил нам о связи с детьми сердца -- она бывает разной, -- сказала Тирид.
– - Ты обратил ее, но с каждым часом она уходит прочь, и быстро, быстро...

Лабарту поднялся, взглянул на Зу.

– - Я вижу, ты нашла человека с чистой кровью, -- проговорил он. Слова острыми льдинками царапали горло.
– - Отчего же ты так недовольна?

Мгновение Зу молчала, и думал уже -- не ответит. Но затем она повела плечами, гребни вынула из волосы, и тяжелые пряди рассыпались, освободившись.

– - Хочешь, чтобы была я довольна?
– - произнесла Зу. Смотрела в сторону, и не понять, что скрывалось во взгляде.
– - Здесь живем, как в плену, ступать должны осторожно, чтоб не выдать себя, повторяешь мне это каждый день. В жалкой комнате я провожу ночь и день, выходя лишь во двор и в дом хлеба. Живем здесь, как беглецы, чье жилище разрушено, и ты хочешь, чтобы была я довольна?