Бирит-нарим

Лабарту прижал ладонь к стене, зажмурился. Ощущал каждую неровность кирпича, которого касались пальцы, вбирал тепло, тянущееся из глубины дома, уходящее в землю...

Когда память покорилась и отступила, он открыл глаза.

Чужак, которого поджидал Лабарту, был не слишком силен. "Не больше тысячи лет, -- так сказал экимму, прибежавший к хозяину города с рассказом.
– - Никогда таких прежде не видел, линия крови его мне не знакома... И он молча прошел, ни слова не сказал ни мне, ни Табни-Иштар, хотя мы стояли у него на пути".

Солнце опускалось к закату, и желтый кирпич стен розовел, темнел. Удлиннялись тени, вечерней воздух все жарче казался и гуще, звуки тонули в нем, -- шаги, голоса, скрип колес и дальний зов гонга.

Улица вела ко дворцу и храмам, и тесно было здесь в закатный час. Усталые погонщики шагали рядом с повозками -- везли припасы в царские кладовые. Стража совершала вечерний обход, -- толпа расступалась перед рослыми воинами. Люди спешили, одни возвращались домой, другие шли в храмы, никто не стоял на месте. И в этом многоголосье, в токе крови, жизни и теплой усталости, легко было потеряться, позабыть обо всем. Но Лабарту слушал, внимательно, долго, и ощутил чужую силу.

И правда не так много лет ему... не соперник мне.

Вдалеке вилась сила пришлого экимму, незнакомая, причудливая, словно дым от воскурений туманным утром. Чужак еще был далеко, стены, повороты улиц и множество людей отделяли его от Лабарту, -- но шел сюда.

Оставалось лишь не терять из виду его силу -- изменчивую, словно неясный свет -- и ждать. Лабарту едва приметно чарами касался прохожих, -- чтобы не оглядывались, не удивлялись, отчего этот юноша стоит один, словно некуда пойти ему... Людская река текла мимо, задевала звуками, запахами и огнем жизни, а сила чужака становилась все яснее, все ближе. И вскоре он сам показался, стал виден в толпе.

Шел легко, не таил стремительности и плавности движений, несвойственной людям. Одежды на нем были простые и светлые, но на на руках браслеты и ожерелье на груди -- вечернее солнце сияло на изгибах золотой проволоки. И глаза чужака подведены были, как принято в Египте.

Египет...

Слышал, и не раз, что Египет -- страна безумцев, и что даже экимму там безумны.

Но даже безумцы... посмеют ли нарушить закон?

Поэтому ждал, - сейчас незнакомый экимму остановится, заговорит, спросит разрешение пить кровь в Баб-Илу.

Но тот, поравнявшись с Лабарту, мимолетно окинул взглядом, и, не задержавшись, пошел вперед.

Раз так...

Лабарту преградил ему путь, сказал, глядя в глаза:

– - Ты идешь по моей земле.

Чужак смотрел удивленно, и поначалу показалось, что не ответит.

Столько людей кругом... И нельзя здесь говорить о важном, и если драться придется -- тоже плохо, не должны люди видеть...

Но чужак заговорил, и голос его был таким же изумленным, как и взгляд.

– - Это твоя земля?

Лабарту кивнул.

– - Моя земля, ты гость на ней. Пойдешь ли говорить со мной?

Чужак пошел.

Они слились с толпой, направились вниз по улице, вслед за догорающим солнцем. Свернули один раз, и снова. И оказались на полупустой улице, -- людской гомон остался позади и призывный звук гонга стал глухим, далеким. Теперь Лабарту мог различить запахи и звуки своего дома и детей сердца чувствовал ясно, -- совсем близко они, впереди, уже видна та дверь.

Лабарту спросил, не замедляя шаг:

– - Надолго ли ты в Баб-Илу?

– - Ненадолго, -- тут же отозвался пришлый. Говорил по-аккадски чисто, следы других наречий были почти неприметны.
– - Завтра собираюсь в обратный путь.

Лабарту искоса глянул на незнакомца, но понять его не сумел, -- все та же легкость была у того в движениях, все то же недоумение во взгляде, -- и ничего более.

Если недолго здесь пробыл и завтра Врата Бога покинет... Быть может, далека еще его жажда, потому и не искал хозяина города...

С края улицы ступени опускались, вели вниз, к порогу дома, к распахнутой двери. Оттуда тянуло дымом и ароматом варящейся похлебки. Голоса слуг доносились: старший над рабами выговаривал, сурово, а в ответ ему лепетала юная девочка, недавно взятая в дом. Они были, и потому Лабарту понизил голос, отвечая чужаку.

– - Если так, то разрешаю тебе этой ночью пить кровь в Баб-Илу.

Тот не ответил, и уже не изумление было во взгляде, -- непонимание. Стал похож на зверя, застигнутого врасплох у водопоя, или на человека в один миг вырвавшегося из пелены сновидений.

Смысла моих слов не понимает или правда... безумен?

Лабарту откинул дверную занавесь, прошел внутрь, и пришлый экимму -- следом. Миновав темный коридор, вышли во двор. Слуги у колодца тотчас замолкли, обернулись. Старший приветствовал почтительно, а юная рабыня взглянула на гостя, но тут же склонилась, но глаз не опустила, с любопытством смотрела из-под неровно остриженных волос.

Лабарту провел чужака в глубину дома, в комнату, где принимали гостей. Зу сидела там, но не на скамье, а на полу, средь разбросанных подушек, --так было ей привычней. Да и сама комната преобразилась, похожа стала на степной шатер, -- видно недаром беседовала вчера Зу с рабынями, недаром спрашивала у хозяина про циновки и ткани... Пол исчез под узорчатыми шерстяными коврами, и занавеси скрыли кирпичные стены. Лабарту окинул комнату удивленным взглядом.

Если нравится ей делать шатер из дома -- пусть забавляется... Главное, чтобы слушалась в том, что важно.

Зу взглянула сперва на Лабарту, затем на гостя, и только потом поднялась, медленно, плавно. Словно бы случайно поправила свои одежды, рука на миг утонула в широких складках и тут же вынырнула, расправляя ткань. Зу помедлила еще мгновение, а затем, склонив голову набок, произнесла слова приветствия. Голос ее был темным, глубоким, свивался причудливо, как узоры на ковре.

– - Скажи слугам, -- велел Лабарту, -- пусть принесут нам пиво. И светильник зажгут, скоро ночь.

2.

Стемнело уже, двор опустел, но Ишби все сидел на краю колодца, не шел в дом. Прислушивался, и различимыми становились голоса, -- то громче звучали они, то стихали. Но слух экимму -- чуткий, не помеха кирпичные стены.

Но яснее голосов были сейчас чувства хозяина, -- так обострились, что ощущал их Ишби не хуже своих. Изумление, пронизанное возмущением, тень жалости и страх, давний, погребенный на дне души. Чужой экимму сидел в гостевых покоях, и беседа там давно утеряла спокойствие и плавность, обратилась в спор.