Благодать

Сегодня ветер пахнет зимой и старухами в драном тряпье. Колли говорит, этот, лапка-черепок, тепло у меня всю ночь воровал. Она бродит по улицам Энниса и видит, как отовсюду высовываются руки. Тут есть те, кто побирается у побирух. Она заворачивает за угол и ищет подаяния, и ее тотчас оценивают на глаз двое попрошаек. Она отыскивает ржавую жестянку на мусорной куче, встает на руки у закрытой на жалюзи лавки, выставляет жестянку. Небо теперь уличная дрянь, а земля – небесная лужа. Колли поет какую-то песню, а она думает о странности этого мира, когда видишь его вверх тормашками, если б мир мог хоть на миг оказаться таким, безупречно перевернутым, как деньги посыпались бы у них из карманов, а корзины их вытряхнули бы всю их еду, и посыпались бы из окон все их украшения, и можно было б пройтись по улицам и собрать, что понравится, и ты б своего не упустила.

За сегодня Барт останавливался и отказывался идти дальше дважды. Голова у него повисает изнуренно. Эта дорога нескончаемо длинна, и всякое селенье притихло. Канавы шепчут о хоть кусочке еды или глотке воды. Она думает, брешь между бессчастными и счастливцами все разрастается. Небеса уж точно падают наземь.

Безмолвие дороги взламывают именно счастливцы. Экипажи громыхают как ни в чем не бывало. Люди идут своим путем в город или же к отбытию корабля, кто-то одет во все лучшее, словно направляется на мессу или на ярмарку. Их пожитки сложены грудой и привязаны веревками. Ей хочется крикнуть, город – это уловка, вам кажется, что можно спрятаться среди улиц и убежать от этого прозиманья, но город сожрет вас. В глуши прозиманье – хотя бы вот оно, на дороге в открытую, как белый день, и ты знаешь, что к чему. Она стоит, тяня руку, высматривает в таких вот скользящих мимо лицах некий знак свидетеля, но всяк зашорен, как лошадь.

Там и сям в эдакой обыденной манере натыкаются они на трупы. Смерть измывается над тишиной и вещает с той громкостью, с какой пожелает. Всякий покойник желает сказать тебе одно и то же, думает она: ты думаешь, то, что случилось со мной, с тобою не случится…

Барт идет, свесив голову, и вроде бы не замечает.

Колли говорит, души мертвых, наверное, в ужасной муке, бо, если вдуматься, ничего телу не надо, кроме лопаты и малости почвы, да тишины-покоя чуток, но им во всем этом отказано, их бросили птицам и барсукам и кому там еще, будто они дикое зверье, и, если вдуматься, отделяет нас от животных лишь то, как мы ухаживаем за своими покойниками и их хороним, а потому немудрено, отчего покойным досадно, – куда катится мир, если мы оставляем их на видных местах, мир, как пить дать, катится к своему концу.

Они стоят во дворе заброшенного крестьянского дома, что нависает угрюмостью своей над оголенным садом, ощущение пустоты подобно чьему-то присутствию. Она прикидывает, отчего вся кора с вяза до высоты головы ободрана, видит второй такой же. Колли говорит, тут жили древоеды, я тебе говорил, такое бывает. На миг ей удается вообразить их, странных существ с длинными руками, как на той картинке, что как-то раз пустили по рядам в школе, с обезьяной-человеком в цилиндре, пиджаке и брюках, вроде как ирландцем, который говорит с англичанином, длинные зубы, чтоб обгрызать.

Она говорит Барту, погоди тут, показывает ножом и медленно шагает к дому.

Фу! говорит Колли, вонища – тут смердит птичьим каком.

Сальный дневной свет в окно и кляксы птичьего дерьма по всем стенам и полу. В доме две комнаты, они пусты, если не считать того, что осталось после босяков, да какая-то птица пощелкивает в стропилах. Валяется щепа от битой мебели и осколки дельфтского фарфора в углу, словно кто-то метал посуду в стену. Какой-то болван вкатил в дом бревно, слишком здоровенное для очага, и оно теперь лежит тут обугленным дочерна сиденьем. Колли шепчет, то горлица сюда забралась, ее можно камнем сбить, спорим. Птица бьется о стены и в окно, после чего вырывается в широкий мир через дверь, Грейс смотрит, как горлица растворяется в пространстве всего, словно то была единственная мысль о еде и вот чего ты заслуживаешь, когда на что-нибудь вдруг надеешься. Барт медленно входит в дом. Садится на бревно – старик, вперяющийся в воспоминание об огне.

Ничего полезного ни в сарае, ни во дворе не находится, даже огнива. Лишь брошенные деревяхи, какие она складывает рядом с их незажженным огнем. Странна эта пустота заброшенного дома, словно люди действительно оставляют что-то по себе, не память, думает она, а некое чувство себя кем-то, кем они б могли быть, и чувство это не обретает ответа.

Колли говорит, их колесо удачи уж точно повернулось к плохому до упора.

Она стоит в дверях и всматривается в ниже-нижину тучи, видит вдали дома. Голос у нее ободряется. Она говорит, когда отдохнем, я схожу и попрошу в ближайших домах спичку или уголек, вот мы тогда похохочем в три хохота лепреконьих.

Барт незряче вперяется в пустой очаг. Без накидки он превратился в свои же кости. Сипит сосущим ртом. Обхвативши себя руками против холода, она садится рядом с Бартом, прикидывает, кто тут пытался есть кору, люди, которым принадлежал дом, или скитальцы, обитавшие здесь после, надо ж каким дурнем быть, чтоб пытаться есть дерево, будем надеяться, что все обернется не настолько скверно.

Она говорит, интересно, что с ними случилось, по канавам ли спят, а может, мы с ними разминулись на дороге, а может…

Колли говорит, я замерзаю, может, мы призовем нечистого и попросим его, чтоб разжег тут огонь.

Иди нахер.

Барт смотрит на нее.

Колли говорит, выйди в полночь, встретишь его на дороге, он там наверняка тебя ждет – вообрази, а? – эй, сэр, Сатана, или как вас там, вы где – я тут, жду, чего тебе надо? – хочу исполненья кое-каких желаний – будь по-твоему, исполню три желания твоих, каковы они? – значит, так, Сатана, я хочу, чтоб ты запалил мне здоровенный огонь, а к нему дерева и гвоздей для стройки, а еще чугуна, и мешков соломы, и уйму кур, и корову молочную, и поле картохи, и льна, и восемь фунтов шерсти, и овцу, и еще одну бурую корову, раз уж на то пошло, а в придачу добавь-ка озеро с лососем битком, а второе мое желание…

Они ложатся в углу, и Барт тотчас засыпает, невзирая на холод. Она пристраивается ложечкой рядом, кладет неуверенную руку ему на плечо. Замечает теперь, как пробирается под обычной усталостью вторая изможденность, ощущение в ногах, и руках, и груди, и оно пугает Грейс. Барта начинает сотрясать тяжким кашлем, а затем он затихает.

Она шепчет, ты не спишь?

Барт говорит, нет.

Она говорит, думаешь, они ели кору с деревьев или, может, варили ее? Есть какое питанье с коры?

Барт двигает плечом, словно пытаясь от нее отодвинуться. Затем шепчет. Ты что, не заметила?

Она говорит, не заметила – что?

Воздух.

А что с ним.

В нем перемена.

И.

Я видел прошлой ночью. Вокруг луны гало. Сама знаешь, что это значит. Погода переменится к худшему.

Внутри сновиденья орет Колли – проснись! проснись! Она чувствует, как выбирается из пут сна, – Колли ревет, открой глаза! Она просыпается и чувствует ужасное еще до того, как оно стало мыслью. Открывает глаза и соприкасается со внезапным знанием худшего, комната подкрашена белым светом, дыхание вплывает в комнату вперед Грейс. Странный углубленный холод. Барт не спит, сидит, подтянув колени к подбородку, клацает зубами. Волосы и плечи у него покрыты птичьим каком, и она прикидывает, со вчерашнего ли дня это или же за ночь, всматривается в стропила, ищет там признаки жизни. Барт показывает на окно, и Колли говорит, тебе надо глянуть. Она говорит, хватит мне указывать, что делать. Встает и идет к двери, медленно открывает ее и видит то, что уже и так знает. Свет поверх света. Рыхлопад снега поверх снега. Мир искажается в белизну, словно тому, что сокрушено, можно придать красоты.

Это говорит Колли, ты послушаешь или нет?

Она говорит, да заткнись ты.

Барт шепчет, сама заткнись.

Я не с тобой разговариваю.

Ты глянь на него.

Да все в порядке с ним, ей-ей. Просто замерзает.

Ты смотришь мимо него, или под него, или на призрака его смотришь, или еще как, но на него ты не смотришь.

Я вот сейчас на него смотрю.

Горячка у него, ей-ей, как и у остальных на дорогах.

А вот и нет.

А вот и да, глупая ты сучка.