Боговы дни

— Да я в тамбуре с проводником разговаривал, — оправдывался дед. — Всё, всё, больше никуда не пойду…

Бабушка пила капли, в купе стоял больничный запах корвалола и валерьянки, путешествие, на радость Пашке, продолжалось.

* * *

Огромный мир, по которому ехал Пашка, был полон чудес. Грозный, красивый поезд мчался через леса и реки, мимо Пашки проплывали раскинувшиеся, как скатерть-самобранка, разноцветные поля в дрожащем жарком мареве, уходящие к небу горы-великаны, разбросанные по ним кудрявые берёзовые колки. У самых колёс поезда земля вдруг обрывалась, катилась пропастью вниз, и у Пашки замирало сердце: на дне пропасти он видел тонкий шнурок змеистой речушки, тёмные пятнышки кустов. Казалось, поезд летит над ними по воздуху… А когда окно с воем и грохотом задергивали железные арки проносящегося ажурного моста, сквозь которые тусклым серебром сверкала широкая лента большой реки, Пашка испуганно отшатывался.

— Испугался? — озорно улыбался дед.

Объяснял:

— Это Кия…

Или:

— Это Чулым…

А в бескрайних далях, куда уходил поезд, на горизонте вставали, то сходясь, то расходясь, как морские волны, сказочные голубые горы.

— Это хребет Арга… Это Солгонский кряж… — говорил незнакомые слова дед.

— А Спасское — там? — спрашивал Пашка, указывая на горы.

— Там.

— А баба Катя нас уже ждёт?

— Ждёт. Напекла тебе шаньги — вку-усные! Завтра будет нас встречать.

Пашке чудилось: где-то там, на голубых горах, стоит его бабушка Катерина Ивановна, глядит из-под руки вниз — не едет ли внук Паша? А другой рукой держит жёлтую, облитую маслом шаньгу…

«Далеко живёт баба Катя, вон сколько до нее лесов и гор», — думал Пашка. Он и не знал, что на земле их так много, что в мире столько станций и вокзалов, и что железная дорога — такая длинная. Она бежала и бежала, и нигде не кончалась, и на всех станциях жила одинаково невозмутимой, размеренной жизнью: посвистывала гудками, ворчала непонятной скороговоркой диспетчеров. И от неё веяло силой, спокойствием и бессонной бодростью.

* * *

Долго ли, коротко ли, но вот длинный день, вместе с рельсами убегавший из-под колёс поезда, наконец, склонился к вечеру, горячее летнее солнце ушло за горизонт, и могучая железная дорога, ободряюще подмигнув в сумерках красными огоньками, в последний раз рассыпалась диспетчерскими голосами над Пашкиной головой. Поезд прибыл на станцию «Ужур».

С чемоданами и сумками, на которые не хватало рук, они кое-как выгрузились на ещё хранивший дневное тепло ужурский перрон с проросшей в трещины пыльной травой, вдохнули вечерний, пахнущий дымком, воздух.

Последней, крепко ухватившись за тамбурный поручень, тяжело сошла бабушка.

— Слау бох, думала — жива не доеду, — сказала она, почувствовав, наконец, под ногами твёрдую землю, и перекрестилась. — До сродной сестрички доехали, теперь уж дома.

— Завтра приедем — тогда перекрестимся, — поправил дед…

Они оставили чемоданы в камере хранения маленького полупустого вокзала, где на подоконнике спала толстая кошка, и налегке, с одной сумкой, пошли по притихшим, уже подёрнутым сумерками, пахнущим теплой пылью и коровами ужурским улицам.

Пашка таращился вокруг: вот он, Ужур, про который бабушка говорит «Теперь уж дома!» Пустынная улица поднималась в гору, справа в промежутки между домами Пашка видел огромную яму, где дома и огороды сливались в сплошное, мерцавшее редкими огоньками одеяло сумерек. Оттуда доносились то приглушенный лай собак, то отдалённый треск мотоцикла, то чуть слышные девичьи голоса и обрывки песни. Пашке чудилось, что там, на дне синей ямы, затаилось гигантское живое существо, которое дразнило его и старалось напугать. Темнело, вспыхивали окна одноэтажных домишек, казавшихся Пашке сказочными разбойничьими избушками, а над их чёрными крышами стояло огромное, ещё светлое небо, и в глубине его висел тонкий серебряный месяц.

Дед с бабушкой, тяжело шагавшие впереди, остановились передохнуть.

— Дай-то бог, чтобы Маруся была дома, — сказала бабушка, тяжело переводя дыхание. — Ночевать на вокзале… парнишка и так ночь не спал. у меня голова из ума выбиват…

Пашка вдруг почувствовал тоскливое беспокойство, он устал и хотел есть.

Наконец они остановились возле одного из безмолвных домишек. Его окна за тёмным, заросшим крапивой и черёмухой палисадником тоже были темны, а над силуэтом чёрной крыши Пашка увидел одинокую, мерцающую из холодной бесконечности звезду.

— Неуж нету?! — запаленно выдохнула бабушка.

Пашке стало совсем тоскливо, он приготовился плакать. Дед толкнул калитку в покосившейся воротине — закрыто. Побрякал кольцом щеколды. Тишина, только в соседнем дворе взлаяла собака, да ветерок чуть слышно прошелестел в черёмуховых листьях.

— Марусё-о-о-оу! — закричала бабушка.

И вдруг откуда-то из-за дома донеслось:

— О-оу!.. Иду-у!..

В ночи просиял свет! Через щели воротины он упал полосками на траву, потом хлынул в открывшуюся калитку. Окружённая им, как нимбом, в ней стояла тёмная фигура, вокруг её головы летали светящиеся точки ночных мотыльков.

— Ах вон это каки полуно-ошники… мои-то родныя… — радостно сказала фигура, и Пашка почувствовал, как от её распевного голоса сразу стало тепло и хорошо.

Он услышал громкое чмоканье — фигура целовалась с бабушкой, потом с дедом.

— Слау бох, а мы уж думали — никого нет, окна тёмны, — говорила бабушка.

— Да я только с дежурства, в огороде огурцы поливала, ничё не слышу. А вороты уж заложила… Ну-ка, а де тут у вас… мой-то хороший.

Пашка почувствовал, как его целуют в макушку,

теплые, загрубелые, пахнущие чем-то знакомым ладони гладят по голове. Бабы Марусины руки пахли огурцами…

Через заросший травой дворик прямо по широкой полосе света, падавшего из открытых сенных дверей, они пошли в избу, точно по спасительной, раздвигавшей ночь дороге, и вокруг них танцевали огненные искры мотыльков.

* * *

В бабы Марусиной избе пахло чем-то старым и терпким: «Как у бабушки в сундуке», — вспомнил Пашка. Под низеньким потолком уютно горела яркая лампочка на забелённом извёсткой проводе, освещала кособокую русскую печь, стол, лавку с вёдрами. Пашка увидел, что у бабы Маруси — еще молодые чёрные глаза, которые озорно поблёскивали из-под низко повязанного белого платка. Она собирала на стол, дед с бабушкой сидели на лавке и вели обстоятельный разговор о домашних новостях, огурцах и погоде. Пашка сидел рядом, вертелся, таращился на громадную белёную печь с тёмным, как пещера, устьем, прислоненную к ней забавную деревянную лопату, корзину с яйцами под лавкой… А со стены с немного расплывчатой старой фотографии в крашеной рамке на него печально глядели какой-то дяденька с закрученными усами и тетенька с черной косой.

— Баба, а это кто?

— Что? — повернулась к нему бабушка. — Это бабы Марусины родители. Маруся, это же как дядя Алексей с войны пришел снималися? У тети Нюры ишшо коса кака.

— Да, а у тяти вон чуб, — улыбнулась баба Маруся.

Из-за печки, качнув цветастой занавеской, вдруг бесшумно вышел большой чёрный кот. Он глянул жёлтыми глазами на гостей, на бабу Марусю, понюхал воздух, подошел к Пашке и потерся головой о его ногу. Заинтригованный Пашка, ещё не видавший таких красивых и компанейских котов, слез с лавки, погладил кота.