Боговы дни

В пылу этих скачек Васька схватил со стола гренок, откусил и, размахивая им и кривляясь, запрыгал по комнатке. Я, бездумно его повторяя, схватил второй. Андрюшка, ползавший на коленках, уже весь пунцовый, вскочил, погнался за нами, безуспешно пытаясь выхватить свои гренки, но вдруг остановился. И заревел… Мы с Васькой, сделав по инерции ещё несколько прыжков, тоже остановились. Дурь слетела разом, словно нас окатили холодной водой. Андрюшка стоял посреди своей разгромленной каморки, размазывал по лицу слёзы и с судорожными всхлипами причитал:

— Мне мама напекла… поесть оставила… а вы хватаете…

У меня вдруг пронеслось в голове: у Андрюшки же нет отца, только мать!

Наконец, мы осознали, что натворили, струсили, как нашкодившие коты. Вернули надкусанные Андрюшкины гренки, начали подбирать разбросанное. Андрюшка перестал реветь. Лишь изредка всхлипывал, лазил с нами по полу, сопел…

Но не умел он долго обижаться. В тот же день мы уже бегали вместе во дворе, и Андрюшка рыл с нами в снегу окопы, строил крепости, как ни в чём ни бывало, выдавал свои потешные номера. Утреннее происшествие он забыл.

Но не забыл я. И сегодня, как живой, вижу заметённый снегами Андрюшкин домик, слышу его судорожные всхлипы.

Эх, Андрюшка! Ты-то давно всех простил! А я себя — нет.

* * *

Это была последняя зима, которую мы провели вместе, весной усадьбу начали расселять. Многие переехали в невиданно роскошные по тем временам квартиры «хрущёвки» с центральным отоплением и горячей водой, другие — в благоустроенные «деревяшки». А через пару лет усадьбу снесли и на её месте построили железобетонное здание Облсовпрофа. Наш сарайно-лопуховый мир исчез. Навсегда.

Дунул ветер, разлетелись по свету семена одуванчика. «Коротышки» разъехались по разным адресам, по новым отдельным квартирам, и у каждого началась новая отдельная жизнь. Много было потом городов, даже стран. Но ни в чьей жизни не повторился больше тот «Цветочный-Солнечный город», в котором мы так счастливо жили.

Солнце Троицы

Бабушки мои по отцу, как и вся их деревня Спасское, чтили Троицу. В конце шестидесятых в Спасском оставалась уже только баба Катя с мужем, дедом Мишей, но её переехавшие в город сестры, баба Маша и баба Дора, другая родня каждый год приезжали в гости. А с ними и я. И каждый год, когда солнце становилось высоким, а земля покрывалась травами и цветами, приходил этот день, вся деревня шла в лес. Садились большими компаниями на опушке у подножия зелёных гор, расстилали на траве старенькие скатёрки, гуляли. И над заречным лугом, эхом отражаясь от гор, плыли песни людей и кукование кукушки…

* * *

Я, маленький, просыпаюсь утром у бабы Кати в Спасском. В избе уже никого, я вспоминаю, что сегодня Троица, мы идём в лес. Испугавшись, что меня забыли и ушли, впопыхах одеваюсь, выбегаю на улицу. На дворе яркий солнечный день, и первой в этом дне меня встречает песня. То пропадая, то снова возникая, она долетает непонятно откуда, словно сотворяется из воздуха. Слышно, что поют далеко, большой компанией.

Во всём чувствуется праздник. На уже нагретой солнцем лавочке у забора стоит приготовленная авоська с продуктами, рядом сидит и, как всегда, с мрачным видом курит раньше всех собравшийся дед Миша в выходном пиджаке и новой шляпе. Из летней кухни доносятся голоса, звяканье посуды — бабушки и бабы Катина дочь Галка налаживают сумки с едой. По ограде прохаживается мой дед Коля, тоже уже готовый. А привязанный у сарая Дружок, видя, что люди куда-то собираются, умоляюще повизгивает, просится вместе со всеми.

Я бегу в огород посмотреть, не подкрадываются ли откуда тучи, потому что вчера по южным районам Красноярского края передавали местами дожди, бабушки беспокоились. Из широкого бабы Катиного огорода, когда встанешь посредине его картофельного моря, видно далеко, до горизонта. Оттуда, из-за края земли, где на вершине могучего увала возле самого неба темнеет полоска далёкого колка, выползают, встают над деревней грозы. Но сейчас, к моей радости, тёмная полоска упирается в чистую голубизну.

Порыв ветерка вновь приносит песню. Я смотрю за речку: за лугом у подножия кудрявых, одетых берёзовым лесом гор виднеется кучка тёмных пятнышек. «Они что ли поют?» — недоумеваю я.

— Это уж люди гуляют, — объясняет баба Катя, к которой я, вернувшись во двор, пристаю с вопросами. — Счас и мы пойдём.

* * *

Наконец собрались, а солнце уже высоко, припекает. Запираем избу (суём в дверной пробой берёзовый прутик, чтоб было видно, что дома никого), берём сумки и задами, через огород, трогаемся в путь.

Бабушки и дедушки идут медленно, тяжело переваливаясь на больных, натруженных ногах, растягиваются по длинной огородной тропинке, и я, бегущий впереди, уже у калитки на речку оглядываюсь и вижу, кажется, на краю земли маленькую фигурку деда Миши, который ещё в начале огорода, закрывает оградние воротца. Но самым первым бежит спущенный с цепи, ошалевший от свободы Дружок. Он, как стрела, промчался по тропинке, не дожидаясь, пока откроют калитку, нашёл одному ему известный лаз в бурьяне под жердями изгороди и уже носится по речке, заполошно лая, гоняясь за тяжело взлетающими потревоженными воронами. И мне, как Дружку, хочется бежать в этот простор, к зелёным горам, у подножия которых виднеются уже не одна, а несколько россыпей тёмных пятнышек, от которых наплывает с тёплым ветерком песня.

По шатким мосткам с хлюпающими плахами переходим притихшую за огородом речку, и я, приотстав от взрослых, долго смотрю, как у торчащих из воды в ослизлой зелени опорных кольев сонно покачиваются стайки водомерок. Потом, словно взлетая к небу, по крутому, утоптанному подъёму взбегаю из-под обрывчика на луговой берег, сразу оказываюсь в другом мире. Со всех сторон распахивается, зыбится в жарком воздухе, горячо и пряно дышит звенящая кузнечиками луговая ширь. Стеной стоят впереди зелёные горы, вольными волнами уходят вдаль, на горизонте становятся воздушно-голубыми, словно написанными акварелью. Вся земля сразу, как на ладони — и берёзовые горы, и дальние увалы в одеялах полей, и полоса вытянувшихся вдоль речки деревенских крыш. На земле — праздник, она цветёт, каждая травинка радуется солнцу.

Мы идём по этой цветущей земле, по разомлевшей от тепла духмяной траве, маленькие зелёно-бурые кузнечики фонтанами, как вода на мелководье, брызжут из-под ног. В густом, крепко настоянном луговом воздухе пляшут, празднуют свой праздник мошки, бабочки, басовито гудят пауты. Дружок, у которого уже прошёл первоначальный восторг, захваченный океаном диковинных запахов, деловито рыщет в траве, что-то вынюхивает, копает…

Бабушки-дедушки идут тяжело, по-крестьянски, прожитые годы шагают вместе с ними. На головы бабушек, повязанные белыми платками, садятся маленькие луговые бабочки, едут бесплатно. Бабушки не замечают. А я, как Дружок, тоже нарезаю круги вокруг степенно шагающих взрослых — то забегу вперёд, то отстану. Встану посреди необъятной земли, оглянусь назад: деревня уж во-он как далеко! Гляну вперёд: надвинулись берёзовые горы, ползёт к ним по огромной равнине кучка людей — наша компания. А дальше в луговой дали, в жарком мареве ползёт ещё одна кучка… И невдомёк мне, что и пятьдесят, и сто лет назад вот так же степенно шагали по этому лугу в Троицын день дедушки и бабушки моих дедушек и бабушек, и так же плыла над землёй песня, и вторила ей кукушка.

А песня всё громче, всё ближе разбросанные по опушке россыпи тёмных точек. Они уже превращаются в человеческие фигурки — сидят компании. Бабушки всматриваются.

— Знать-то Ермаковы… нет ли… — говорит баба Дора, глядя на россыпь справа.

— Дак не одне, — подносит к глазам ладонь баба Катя. — Зять ли чё ли с города приехал.

— А там знать-то Мосины… — баба Дора смотрит на россыпь слева.

— Но, Мосины, — подтверждает дед Миша. — Кажной год там сидят…

Но мы идём не налево, не направо, а прямо, и скоро компании скрываются за мысками надвинувшегося леса.

* * *

Вот он, лес, в Спасском его называют берeзник. Высокий, весёлый. Торжественные берёзы на опушке, как колонны у входа в храм. У их подножия — моря незабудок, васильков, оранжевыми огоньками доцветают жарки. Кажется, всё подножие берёзовых гор — в разноцветной опояске.

Мы заходим в это разноцветье, в кружевную тень первых берёз. Дед Миша и дед Коля, опустив сумки прямо в васильки, садятся рядом, а бабушки с Галкой начинают стелить скатёрки. Вчера, в Троицкую субботу, они допоздна пекли и теперь достают из сумок пышные, присыпанные мукой калачи, жёлтые шаньги, пирожки с луком и яйцами…