Боговы дни

С приходом лета во дворе появлялось множество соблазнительных вещей. Мир становился просторным и тёплым, наполнялся зеленью, одуванчиками, бабочками, в него так радостно было выбежать из дома, из тёмного, пахнущего пылью коридора, и оказаться вдруг в океане солнца и красок. В первые летние дни от этого солнца, тёплого ветерка с запахом цветущих яблонь у нас наступало лёгкое сумасшествие. Мы носились по крышам сараев, до упаду играли в догоняшки, прятки, и загонять нас вечером домой приходилось силой.

Андрюшка был в первых рядах. Он соглашался на любую игру: в войну так в войну, в машинки в песочнице — пожалуйста, в прятки — ещё лучше! Он не спорил, если ему выпадало голить, или когда его «убивали» в бою. Охотно делился всем, что имел, будь то игрушка или книжка, хоть имели мы по тогдашней бедности мало, а он — меньше всех. В любой момент от него можно было ждать какой-нибудь фортель. Натянет, например, на лицо горловину свитерка и начнёт изображать Фантомаса (фильм только вышел на экраны), да так уморительно, что все смеются, и он вместе со всеми… С ним всегда было весело.

В одно из таких одуванчиково-безоблачных лет у Андрюшки, а, значит, и у всего двора откуда-то появились и сразу пошли нарасхват книжки «Незнайка и его друзья» и «Незнайка в Солнечном городе». Кто ещё не умел читать — смотрел картинки.

Помню, мы с Андрюшкой сидим на тёплой от утреннего солнца лавочке, он листает чудесные картинки с забавными коротышками, их маленькими, выглядывающими из-под огромных цветов домиками, увлечённо объясняет, кто такие Незнайка, Винтик, Шпунтик и доктор Пилюлькин. Рядом с трудом выглядывает из ноготков и золотых шаров, почти достающих тяжёлыми головами крышу, его собственный домик. Я смотрю на этот домик, и мне кажется, он тоже из Цветочного либо Солнечного города.

Так читали мы, беспечные «коротышки», не подозревая того, сказку про самих себя, и бегали, как Незнайка, под лопухами и золотыми шарами, и надевали на запястья солнечные часики из одуванчиков. Они не показывали времени. А высоко над двором, над нашим «Цветочным-Солнечным городом» стояло и, казалось, никуда не двигалось золотое солнце нашего детства.

* * *

И всё же время шло, из лопухов мы потихоньку вырастали. Когда мы с Андрюшкой пошли в школу — восьмую, на Кирова, где уже учился Мишка — и оказались в одном классе, мир перестал умещаться в одном дворе. Мы начали осваивать близлежащие улицы, по которым лежал путь к знаниям — Советскую, Кузнецова, Кирова. Но полдня вольной жизни, какой мы до сих пор жили среди своих сараев и пустырей, у нас отобрали. В школе, конечно, было интересно, однако на последнем уроке мы уже с нетерпением поглядывали в окно, за которым стояло хрустальное бабье лето.

После уроков, вырвавшись на свободу, мы себя вознаграждали — возвращались домой не торопясь, со вкусом. С оживлённой Кирова мы сворачивали на безлюдную, в те времена почти сплошь деревянную Советскую, одуванчиковую тишину которой нарушал лишь стук колёс изредка пробегавшего двухвагонного трамвая. То крутя над головой, то чуть не подметая по земле ранцами, мы с Андрюшкой последовательно перемещались по улице, заглядывали в каждый двор, на каждый пустырь, время от времени садились отдохнуть на тёплые от сентябрьского солнца рельсы. Во дворах, очень похожих на наш, так же хорошо пахло колотыми дровами, тронутой увяданием зеленью, безмолвно-торжественно клонились у заборов на нежарком уже припёке разросшиеся за лето крапива и конопля, а на лавочках под желтеющими клёнами так же сидели, неторопливо беседовали пожилые женщины. Когда же проходил трамвай, мы бросались врассыпную, прятались за заборы и вели по нему огонь из всего имеющегося оружия…

А потом наступала зима, наш вольный летний мир исчезал под снегом. Дворы и пустыри, как панцирем, покрывали высокие, с зализанными ветром гребнями, сугробы, на крышах повисали тяжёлые белые шапки. Деревянный Томск странно пустел, становился похож на заметённое снегом поле, в котором сами по себе торчали чёрные дома и темнели узкие тропинки. Но мы, неунывающие «коротышки», проваливаясь по грудь, лазили по этим сугробам, прыгали в них с крыш сараев и строили крепости из снежных глыб.

Перед единственным Андрюшкиным окном за зиму тоже вырастал огромный сугроб, который почти касался свисавшего с крыши снежного козырька и закрывал от Андрюшки белый свет. Когда, делая уроки, он взглядывал в окно, то видел снежную гору с языкастым гребнем да узкую полоску неба над ним. На утренней заре гребень нежно розовел, а к вечеру, когда в ранних зимних сумерках над ним проплывала шерстяная шапочка возвращавшейся с работы тёти Гали, становился голубым. Тётя Галя приносила из сарая беремя стылых поленьев, растопляла печь, по нахолодавшей за день каморке начинали ходить волны тепла. Андрюшке становилось веселее.

Обычно к этому времени у нас уже были сделаны уроки, я заходил за Андрюшкой, и мы бежали на улицу. Мы катались с ледяной горки у забора, барахтались в снегу, а, набегавшись и налазившись, сидели на горке, смотрели, как в густеющей синеве двора одно за другим повисают жёлтые окна. Нам казалось, они висят над сугробами сами по себе… Иногда прямо с высокого натоптанного сугроба мы без труда залазили на спящую под снегом крышу Андрюшкиного домишки, падали на спину в снежную перину и смотрели в мерцающее звёздами небо. Рядом над трубой вился, уходил в эту звёздную бездну смутно белеющий хвостик (внизу тётя Галя подбросила в печку дров), в морозном воздухе пахло дымком, нам чудилось, что мы одни в этой заколдованной ночи, среди снегов и звёзд. И только висящая рядом с трубой бани большая круглая луна смотрела на нас строго, словно говорила: «Как бы не так, вижу вас, голубчиков!» Но Андрюшка, верный себе, изображал, что прицеливается, стреляет в луну из невидимого ружья, и она взрывается: трах-тарарах!..

К концу зимы сугроб под Андрюшкиным окном становился гигантским, ослепительно сверкал под набиравшим силу солнцем, в его заветренных складках лежали голубые тени. А в марте он начинал оседать, превращался в шершаво-серый, словно покрытый всклокоченной шерстью, и Андрюшке наконец открывался белый свет. Показывались идущая к дому почерневшая тропинка, угол сарая, весь весенний, в солнечных пятнах и голубых тенях двор. Андрюшка радовался пришедшему в его каморку свету. Вытаивавший из сугробов домик наполнялся яростным солнцем, по комнатушке ходили волны света, а под окном била в продолбленные в снегу ледяные лунки, брызгала на стёкла капель, от чего на стенах играли зайчики. И переживший зиму Андрюшка высовывался в форточку, весело подставлял ладошку под сверкающие капли.

* * *

Как-то в середине зимы, когда до весеннего солнца было ещё далеко, и сугроб под окном флигеля высился во всём величии, мы с Васькой зашли к Андрюшке пораньше. В школе по какой-то причине отменили занятия, подаренной свободой мы решили воспользоваться по полной: ещё не растаяли синие утренние сумерки, а мы уже выкатились во двор и направились к заснеженному флигельку звать Андрюшку строить крепость. На крылечке темнели полузанесённые метелью следы — рано утром тётя Галя ушла на работу… Когда, впустив с собой облако морозного пара, мы ввалились в домик, оказалось, хозяин только встал и собирается завтракать. На столе среди Андрюшкиных учебников и тетрадей стоял оставленный тётей Галей завтрак: варёное яйцо, два гренка и стакан остывшего чая.

В ожидании, пока Андрюшка поест и соберётся, мы разделись, раскидав куда попало свои шубейки и шапки, вольготно разлеглись — один на диване, другой прямо на полу — и сразу заняли всю комнатушку. И уж не помню, кто начал, но как-то сама собой вспыхнула дурацкая игра. Один из нас от нечего делать взял попавшийся под руку Андрюшкин валенок, шутя, кинул в другого. Тот, разумеется, ответил тем же. И пошло… Мы начали «беситься» — прыгать по каморке, хватать и бросать друг в друга подушки, шапки, клубок тёти Галиных ниток… Всё азартнее, бесцеремоннее. Нас охватило буйство, какое-то злое веселье.

Сначала Андрюшка, человек компанейский и не меньше нас любивший «побеситься», принял участие в общем веселье, тоже немного покидался. Но скоро сник, дурачился уже через силу, а потом и вовсе остановился. В комнатушке всё было сдвинуто с места, перевёрнуто, колченогая табуретка лежала на боку, на полу вперемежку с одеждой и валенками валялись Андрюшкины учебники.

— Э, кончайте! — крикнул Андрюшка, опустившись на пол и подбирая учебники.

Но мы не могли остановиться, на нас нашло безумие. Прыгай, кидай! Здорово, всё вверх дном! Мы продолжали бесноваться, а Андрюшка лазил по полу, подбирал разбросанные вещи, что-то кричал, но мы не слушали.