Боговы дни

Но бабушки боятся. Каждый раз, когда над грозовым увалом безмолвно сверкает маленькая хищная молния, а потом гремит гром, они испуганно, на ходу, крестятся, шепчут молитву.

И всё же посреди луга, посреди огромной земли, где вокруг лишь мотающаяся под ветром трава да грозное небо с клубящимися тучами, до которого, кажется, можно дотронуться рукой — и мне становится не по себе. Я бегу первый, за мной поспешают на больных ногах бабушки с дедушками, а впереди всех, невозмутимо закатав хвост кольцом, трусит Дружок. Ему гроза нипочём.

Всё выше вырастают спасительные крыши деревни. Вот и речка. Взъерошенная рябью, она похожа на ленту серой гофрированной бумаги, на берегу — стая тревожно гогочущих, с задранными ветром перьями, гусей. Белые гуси под свинцовой тучей в посеревшем мире — как огоньки… А туча уже совсем рядом, цепляется за торчащие на бугре огородные изгороди.

Первая капля звонко шлёпает меня по макушке.

— Беги быстре, отвязывай калитку, а то вон уж дож, — кричит мне баба Маша.

Я перебегаю мостки, с трудом балансируя и чувствуя, как порывом ветра меня чуть не сбрасывает в воду, мчусь к нашей утопающей в бурьяне огородной калитке. Торопясь, обжигая руки мотающейся под ветром жалицей, кое-как развязываю обрывок толстой верёвки, которым дед Миша вдобавок к крючку завязал калитку, чтоб не открыла гуляющая по речке ушлая скотина…

Наконец мы в огороде, вроде уже дома, но надо ещё одолеть длиннющую тропинку в море побелевшей, вывернутой ветром картофельной ботвы. А мутно-серая стена дождя уже тут как тут, задёрнула полмира, уже не видно ни луга, ни березника. Она настигает нас на середине огорода. В несколько секунд мы мокрые и в ограде, не добежав до избы, заскакиваем под навес. В ту же минуту ливень наваливается всей тяжестью, шиферная крыша гудит. Но мы в укрытии. Слава Богу!

— Но, промок? — обтирая мне мокрое лицо загрубелой ладонью, улыбается баба Катя. — Спрашивал, что такое Троица — вот тебе и Троица. Вишь нонче как…

Но мне всё равно весело. Тем более, что гроза короткая: через полчаса, глухо ворча, уползает дальше, за голубые горы. Снова сотворяются чудный день, раздольный луг, зелёный лес. Выходит солнце.

И по сей день закрою глаза и вижу это запутавшееся в ветвях высокой берёзы солнце Троицы.

Забытая зима

Глубокая осень, всё облетело, замёрзло. Мне шесть лет, одиноко слоняюсь по холодному, безлюдному двору. Играть не с кем. Зашёл к Мишке — он ещё не обедал, к Андрюшке — простыл, мама не пускает… Меня самого с трудом отпустили в такую погоду: мама одела в тёплое пальтецо, подняла воротник и под самый подбородок завязала шарфом — ни вздохнуть, ни выдохнуть.

Грустно в нашем дворе. Поблёскивают инеем окостеневшие, точно опалённые чем-то золотые шары под окнами дома, щетинится у забора почерневший бурьян, под ногами похрустывают ледком мелкие лужицы. Кажется, лето не ушло, а съёжилось и остекленело, словно злой колдун коснулся его своим посохом, и, если сильно захотеть, его ещё можно расколдовать. А нам, не наигравшимся в этом лете ребятишкам, хочется. Мы желаем играть дальше, желаем, чтобы лето продолжалось всегда.

Но оно не расколдовывается, становится всё холоднее. Прошла полоса дождей и слякоти, утренники подсушили землю, окаменели тропинки, город сбросил с себя последние зелёные одежды. И вот я тоскливо брожу в хмуром дворе с серыми, нахохлившимися сараями, потемневшими от непогоды поленницами и голыми деревьями, не знаю, чем заняться.

Вот старая, вросшая в землю песочница. Лениво ковыряю ногой бугры смешанного с землёй и опавшими листьями песка, они закаменели от холода. Из этого камня торчит чей-то забытый, оставшийся от наших летних игр совок. Пинаю его — ни с места.

У забора, как длинные руки, раскинула корявые ветви старая талина, к которой привязана бельевая верёвка. У неё почти не облетели, остались зелёными листья. Всё лето мы, ребятишки, лазили по её толстым рукам-ветвям, прыгали вниз, а теперь она стоит всеми забытая, и скрюченные листья, как железо, звенят на ветру.

А вот в углу двора, где ещё в августе стеной стояли крапива и конопля, и мы, проделав в них ходы-коридоры, играли в прятки, теперь торчат в небо мёртвые дудылья, засохшие колючки репья. Они — точно погибшие в неравном бою, но оставшиеся стоять стражи замерзающего лета. Глядя на них, я вспоминаю королей и придворных из сказки «Щелкунчик», которых превратил в статуи Мышиный король.

Холодно. Злой ветерок забирается в рукава пальтишки, перекатывает по окаменелой земле мёртвые листья. Через пустой двор, как тень, торопливо пробегает кошка. Юркнула куда-то под дом, в тепло… Я смотрю на наш дом: над старыми кирпичными трубами вьются дымки. Над трубой вросшего в землю флигеля, где живёт Андрюшка — тоже. Весь старый деревянный Томск уже топит печи.

Смотрю на Мишкины окна: сидит он дома, в тепле, а я тут мёрзну!..

Во двор с улицы заходит сосед дядя Валера. Идёт торопливо, видно, что замёрз.

— Гуляешь? — бросает мне на ходу. — А что один? Беги домой, холодно.

И тоже скрывается в доме.

Совсем тоскливо. Я один в этом до костей продрогшем мире, где остались только стылая земля да холодный ветер. Кажется, ещё немного, и всё умрёт, уснёт навсегда, никогда не будет уже солнца, тепла, зелёных деревьев!.. Я тупо бью прутиком по замёрзшей луже. Охота зареветь.

Не сразу замечаю, что вокруг что-то происходит. Посреди двора вдруг появляется стайка белых мушек: непонятно, кто и откуда вбросил их в этот серый мир. Мне кажется, они влетели из-за забора, из соседнего двора. Маленькие, редкие, они несмело кружатся, пропадают, коснувшись земли. Но появляются новые, все больше, пустой голый мир вдруг, как в сказке, заполоняют белые хлопья. И пустота исчезает.

Я с изумлением смотрю, как от неба до земли теснятся, толкутся в воздухе снежинки, соединяют в одно целое наш старый дом, сараи, разлапистую талину, всю ставшую пёстрой и праздничной вселенную. Вдруг становится хорошо, кажется, даже тепло. Краплёные белыми снежинками серые сараи, чёрный бурьян стали волшебными, весь двор словно завёрнут в прозрачный тюль. Забелели на земле складки и ямки, доски у сарая… Из низенького, почти касающегося земли Андрюшкиного окна смотрит удивлённая кошка, округлившимися глазами следит за пляшущими за стеклом, невесть откуда налетевшими белыми мухами, ловит их лапкой.

Так это же зима! В шесть лет ещё плохо сознаёшь, что такое времена года, заигравшись в огромном лете, забываешь про зиму. Но вот щёк моих коснулись первые снежинки, и я сразу вспомнил то белоснежно-сверкающее, обжигающее лицо, что было до этого лета. Оно возвращается, торопится, уже недалеко, там, за покосившимся забором, из-за которого влетела стая снежинок! Как весело было тогда в этом огромном, белоснежно-сверкающем! Я вспомнил заметённый огромными сугробами двор, свисающие с крыш домов и сараев, как диковинные изваяния, тяжёлые снежные козырьки, и то, как мы, ребятишки, лазили по этим заснеженным крышам, прыгали вниз в острые, зализанные ветром гребни сугробов. И то, как долгими тёмными вечерами над печными трубами поднимались, уходили в морозный космос дымы, и горели над ними звёзды, и под звёздами мы катались с ледяной горки у забора… Зима, как хорошо, что ты есть! Жизнь продолжается!

Из дома выбегает Мишка — он, наконец, пообедал. На бегу цапает с перил крыльца снег, лепит снежок, кидает в меня.

— Ура-а, в атаку-у! Та-та-та-та! Пах, пах, пах! — орёт Мишка.

Я тоже делаю снежок, кидаю в Мишку. Нам весело, у нас зима! И тот счастливый возраст, когда летом забываешь, что есть зима, а зимой — что есть лето.

Пыль родных дорог

Запах бензина привычен мне с ранних лет: у отца был мотоцикл. Повозится он с ним во дворе, придёт домой — руки пахнут бензином… С тех пор для меня это запах детства, что-то доброе, хозяйственно-надёжное.