Большая судьба

– Дедушко, ты тишь-ко! Бабка-ведунья пришла и болезнь заклинает...

Старик сурово посмотрел на ребенка, и тот снова мигом исчез под овчиной. Затем Швецов молча провел гостя в знакомую горницу. Всюду заметен был беспорядок: посерели занавески на оконцах, на скамьях пыль, не политая герань повяла.

– Нет моей хозяюшки! Некому теперь меня обихаживать!
– горько пожаловался литейщик.

Швецов устало опустился на скамью и задумался. Молчал и Аносов: на душе у него было тягостно. Ему вспомнились первые встречи с Лушей, поездка на Арсинский завод. "Забыл, очень скоро забыл хорошего и милого друга!" укорял он себя и еще ниже склонил голову.

Гнетущее безмолвие усиливало тоску; его нарушал лишь навязчивый, нудный шёпот, и Павел Петрович насторожил ухо. За перегородкой сочился старушечий голос:

– "Встанет раба божия, благословясь и перекрестясь, умоется свежей водой, утрется чистым полотенцем, выйдет из избы к дверям, из ворот к воротам, выступит под восточную сторону, где стоит храм Введения пресвятые богородицы, подойдет поближе, поклонится пониже, попросит смотреть место, и повсеместно, и повсечастно..."

– Какая чушь!
– возмущенно прошептал Аносов.
– Что там творится? указал он на перегородку.

– Ты, батюшка, не мешай!
– жалобно проговорил кержак.
– У Луши лихоманка - одна из двенадцати дочерей царя Ирода. Старуха разберется, какая из них - ломовая или трепуха, и отчитает ее, выгонит из избы...

– Ерунда!
– рассердился Аносов.
– Здесь нужен лекарь, а не знахарка!

На его слова выбежала скрюченная, морщинистая, со злыми глазами старуха. Она, как шильцами, обежала глазами всё помещение, три раза плюнула, бросила уголек в один угол, посыпала его золой, кинулась в другой - обронила горсть жита. Часто семеня сухими ножками, она, словно мышь, обежала все четыре угла, раскидав наговорные припасы - соль и хлебушко, затем заглянула в загнеток, снова три раза плюнула, зачерпнула ковшом воду из бадейки, набрала ее в рот и разбрызгала по комнате:

– Аминь, аминь, дорога тебе в голое поле. Аминь, аминь, лиходейка!..

После всего этого, оборотясь к Аносову, бабка прошамкала:

– Теперь, если думаешь повредить ей, беги за лекарем. А меня, старую, не испугаешь: у меня коренья, травы, и вреда никакого я народу не делаю.

– Ты, Акимовна, не трожь, оставь нас одних!
– сурово сказал кержак знахарке, и она, ворча, послушалась и ушла из избы...

Павел Петрович, побледневший и взволнованный, вошел в горенку. Там, на высоко взбитых подушках, лежала Луша с полузакрытыми глазами. Лицо ее вытянулось, стало восковым, в нем появилось страдальческое выражение. Около губ легли складки, которые придавали ему суровый вид. Заслышав шаги, больная открыла глаза. Казалось, из глубоких ласковых глаз, как из родничков, брызнуло сияние.

– Петрович!
– обрадовалась она и вся потянулась вперед.
– Вспомнил меня!

– Здравствуй, Луша!
– душевно проговорил Аносов.
– Что это с тобой?

– Плохо, но ничего, пройдет. Сборю болезнь!
– запекшимися губами еле слышно прошептала она.
– Вот ослабела сильно.
– Она протянула тонкую, бледную руку и горячими пальцами коснулась его руки.
– Спасибо, Пав... Павлуша, - стесняясь, с нескрываемой глубокой любовью сказала она. Сейчас будто и полегчало.

Яркий румянец залил щеки больной. Кончики ее пальцев снова еле коснулись огрубелой от металлов руки Аносова, но это незаметное трепетное прикосновение наполнило юношу большим и светлым счастьем.

– Лушенька, не допускай к себе знахарку!
– слегка укоряя, прошептал он.

– Это всё он, батюшка. Тревожится, да и верит старухе, - слабо ответила она.

– Я сейчас за лекарем сбегаю!
– предложил он.

– Ой, что ты! Да разве ж мне, девушке, можно лекарю показываться!
– с ужасом вскрикнула она.
– Стыд какой!

Аносов решил действовать исподволь, промолчал и взял ее маленькую руку в свою. По губам девушки пробежала улыбка:

– Вот спасибо, что пришел... Боялась, что больше не увижу тебя. Чуток, и умирать собралась, сейчас не дамся...

В горячем шёпоте прозвучало столько неподдельной, теплой ласки! Он почувствовал, как бесконечно мила и дорога стала ему эта простая русская девушка.

Они тихо переговаривались, а старик, чтобы не мешать их беседе, затаился в своей горенке. Наконец Аносов спохватился:

– Ну, мне пора!
– Он пожал хрупкие пальцы девушки и повернулся к двери.

По лицу Луши пробежала печаль; широко раскрытыми ясными глазами провожала она его, грустно улыбаясь вслед.

– Не забывай, Павлуша, - еле слышно промолвила она, и когда он скрылся, устало закрыла глаза...

Дни шли за днями. В конце октября легла зима в горах. Заводский пруд покрылся ровной снежной пеленой. Небо повисло над Косотуром хмурое, вечно клубились темно-серые облака, и короткий день быстро угасал, сменяясь сумерками. Скованная Громатуха умолкла до вешних вод, а на склонах окрестных гор уже бушевали метели. Луша продолжала болеть, но в состоянии ее наступило улучшение. Аносов вечерами часто забегал к Швецову и подолгу просиживал у постели больной.

Кержак хмуро поглядывал на молодых и укоризненно покачивал головой:

– Надо бы отказать тебе, Павел Петрович, да не могу. Сам вижу, что от доброй беседы с тобой оживает моя ласточка.

Ночи над Златоустом стояли темные, гудел ветер. Аносов поздно покидал домик литейщика и уносил в сердце хорошее, теплое чувство, от которого думалось и работалось веселее. В эти дни он сделал свою модель цилиндрических мехов. Уже давно после опыта с косами его ни на минуту не покидала мысль о роли сгущенного воздуха при закалке стали. Аносов много думал над этим и пришел к идее создания такой конструкции мехов, которая усилила бы воздушный поток, сделала бы его плотнее. Вместе с литейщиком они соорудили модель и испытали ее. Ожидания их оправдались: конструкция оказалась удачной.

В приподнятом настроении Павел Петрович торопился в домик Швецова, чтобы рассказать о своей радости.

Луша уже знала обо всем. Она поднялась и неуверенно пошла навстречу Аносову.

– Батюшка всё рассказал!
– радостно встретила девушка Аносова.
– Он у нас добрый и тебя, Павлуша, крепко любит. Прямо в душу ты к нему вошел...

Луша была еще слаба, но каждая кровинка в ней трепетала от возвращения к жизни. Несколько раз она прошлась при Аносове по комнате, шутя и смеясь над своей беспомощностью.

– Что-то батюшка нынче долго не идет. Всё плавки да плавки. И угомону ему нет!
– вздохнула она.
– Павлушенька, - переходя на шёпот, вдруг таинственно сказала она: - старик наш многое умеет, да помалкивает. Ведает он самую что ни на есть коренную тайность.

– Это что за такая коренная тайность?

– Батюшка еще от дедов перенял умельство варить добрые стали, да при немцах таит это. И другим не сказывает свою коренную тайность. На что ты полюбился ему, да и то не сказывает.