Британский лев на Босфоре

Уже на полпути, в Италии, Стрэтфорд узнал обо всем, что привез в своем портфеле Меншиков, вплоть до содержания секретной конвенции, которую тот предложил подписать Порте. 5 апреля корабль «Фьюри» с послом на борту прибыл в бухту Золотой Рог. На пристани его ожидали османские сановники. Султан прислал коня из своей конюшни, чтобы выразить всю степень уважения к «великому элчи». 7 апреля великий визирь лично ознакомил Стрэтфорда с текстом конвенции. 11 апреля последний передал по телеграфу ее содержание, намеренно и грубо исказив при этом смысл документа, причем в таком изуродованном виде он рассматривался парламентом.

Требования, предъявленные Меншиковым, давно и превосходно исследованы и в старой русской (А. Г. Жомини, С. С. Татищев, А. М. Зайончковский), и в советской (Е. В. Тарле, В. М. Хвостов) историографии. В том, что они означали попытку (предпринятую в самый злополучный момент) расширить влияние царизма на Ближнем Востоке и на Балканах, нет сомнений. Если отвлечься от рас-суждений о службе в церквах, починке купола над храмом Гроба Господня, распределении ключей к той или иной церкви — которые занимали 9/10 словесной площади нот, — то квинтэссенция миссии Меншикова заключалась в следующем: добиться заключения акта, «имеющего силу и ценность договора» для того, чтобы «покровительствовать религиозным учреждениям и восточной церкви более действенно, нежели нам позволял Кючук-Кайнарджийский договор». В предложенной к подписанию конвенции эта формула выглядела так: «министры императорского российского двора, как и в прошлом, будут вправе делать представления в пользу церквей Константинополя и других мест, а также в пользу клира, и эти представления будут приниматься как исходящее от соседней и искренно дружественной державы».

Картина была очевидной: царь стремился проделать лазейку для вмешательства во внутреннюю жизнь османского государства; турки с подозрением и враждебностью отнеслись к российским предложениям.

По словам самого Меншикова, реис-эффенди Рифаат-паша спокойно и даже благожелательно выслушал все пункты инструкций, касавшиеся службы в храмах; но, когда изложение дошло до конвенции, — «во время чтения лицо Рифаата, видимо, омрачилось; он показался живо затронутым и в течение нескольких минут не мог произнести ни слова… Я оставил его в состоянии растерянности и тревоги».

В интерпретации Стратфорда царские требования выглядели откровенно хищническими и грубо нахальными: российские дипломаты делали не представления, а получали право «давать распоряжения церквам». Фальсифицировав требования Петербурга, британские политики и пресса объявили, что царь хочет распоряжаться судьбами 12 (или 14) млн душ православных подданных Турции.

Конечно, лондонские политические стратеги не хуже Ф. И. Бруннова знали, что не бумаги и печати определяют силу и влияние того или иного государства в Османской империи, а экономическая, финансовая, политическая и идеологическая мощь. Показателен был пример России, растерявшей и то, и другое, несмотря на обладание Адрианопольским договором. Великобритания заняла в Стамбуле преобладающие позиции. Впрочем, если бы Порта подписала пресловутую конвенцию, ничего бы по существу не изменилось: представлениями российских посланников можно было пренебречь, и скатывание Османской империи к положению британского клиента продолжалось бы, несмотря на протесты Петербурга.

Но тогда не была бы использована уникальная внешнеполитическая конъюнктура для сведения счетов с Россией и резкого усиления позиций на Ближнем Востоке и Балканах. Французский император, можно сказать, днем с огнем искал повода для войны. Подумать только — руками соперника № 2 можно было расправиться с соперником № 1! Порта, оскорбленная и обиженная развязными требованиями царя, вообразила, что пришло время одним махом освободиться от обязательств перед Россией, вырванных последней в итоге четырех войн. Турки разве что не бросались публично в объятья Стрэтфорда, который стал руководителем и вдохновителем всех их акций. Эта ситуация, не имевшая аналогов ни в прошлом, ни в будущем, совпадение интересов Англии, Франции и Турции и, не в столь открытой форме — Австрии, — создала предпосылки для объединения держав, вторгшихся через год в Россию.

Не следует думать, что курс на войну был принят в Великобритании в одночасье. Подходило к концу четвертое десятилетие мира в Европе. Перешагнуть черту, за которой стояла война, было нелегко. Тори старой закалки относились подозрительно к тесной дружбе с Францией, зараженной бациллами революционных и прочих нехороших потрясений. Лорд Лондондерри призывал «не бросаться слепо в объятья единственной державы, могущей смертельно угрожать самому существованию Англии» (то бишь Франции); «тогда мы будем вотще взывать о поддержке и помощи к старым, верным, великим и могущественным союзникам, избавившим нас от опустошительных войн и давшим нам сорок лет мира». Влиятельные купеческие круги выгодно торговали с Россией. Пацифисты религиозных оттенков проповедовали мир на земле. Делегация квакеров посетила Николая I, когда уже запахло порохом, и тот, видимо, совершенно не зная как себя с ними держать, спровадил их к царице.

Сомнения принца Гамлета могут дать лишь слабое представление о чувствах графа Абердина, возглавлявшего тогда коалиционный кабинет. Премьер-министр регулярно изливал их Бруннову во время задушевных бесед с глазу на глаз в кабинете на Даунинг-стрит, 10: «Войны не будет, войны не может быть», он, лорд Абердин, не допустит ее развязывания. Бруннов исправно передавал столь утешительные сведения в Петербург. Посол в Вене, барон Мейендорф, не желал отставать от своего красноречивого лондонского коллеги: «За исключением нескольких предубежденных умов… все согласны в том, что тесный союз с Россией должен являться основой политики венского кабинета».

Нессельроде снабдил Меншикова указаниями, которые можно считать эталоном дипломатической беспечности и близорукости: «Поведение лорда Абердина показывает серьезное желание избежать крайних последствий… Он уже предпринял усилия, чтобы подвигнуть кабинет Тюильри к наиболее благоприятной позиции… Он относится с полным доверием к охранительным тенденциям императора…» Такое же свидетельство о благонамеренности было выдано Габсбургам: Австрия, как держава католическая, «не может слишком откровенно поддерживать права православного культа против католического» (!)

Так, в состоянии полного ослепления, царизм занес ногу над пропастью…

Стрэтфорд посоветовал (в сложившихся обстоятельствах слово «предписал» подходит точнее) своим турецким подопечным проявлять крайнюю сговорчивость во всем, что касалось лампад, алтарей и церковных притворов. 13(25) января Меншиков констатировал: «Дело о святых местах соглашено между французским послом, Портою и мною, нужные для этого фирманы изготовляются, окончательному соглашению сему много способствовал лорд Рэдклифф».

Нессельроде, узнав эту благую весть, проявил осторожный оптимизм: быть может «дьявол» (то бишь Стрэтфорд) «не столь уж черен», как его малюют? Но по урегулировании чисто церковных дел «доброжелательство» британского посла, по словам Меншикова, «миновалось». Тактика Стрэтфорда состояла в том, чтобы, уступив по второстепенным вопросам, обнажить экспансионистские замыслы царизма и объединить против этой угрозы Англию, Францию, Турцию и, возможно, Австрию.

Дальше коса нашла на камень. Турки отвергли конвенцию. Меншиков почуял недоброе, — не ощутить этого было невозможно, и смягчил формулировку: 23 апреля (5 мая) он внес новое предложение: Порта, «на основе строгого статус-кво» подтверждает права и привилегии православной церкви. В письме к Стрэтфорду он утверждал: «императорское правительство требует сохранения того, что существовало аб антико»; оно «чуждо претензиям на преобладание в чем-либо». Подобное утверждение не являлось с его стороны каким-то хитроумным маневром с целью ввести в заблуждение оппонентов, а служило констатацией факта отхода от попытки достичь чего-то нового, — лишь бы сохранить старое (при котором, напомним, влияние царизма резко падало). Меншиков растерял свой гонор; в его демаршах появились просительные нотки. Он обратился к заведомому противнику России, Решиду-паше: «Вашей светлости, возможно, покажется странным получить письмо от посольства державы, которая, как полагают, никогда не пользовалась Вашими симпатиями». Не помогло ни обращение, ни выхлопотанная у султана аудиенция. Абдул-Меджид отослал Меншикова к своим министрам. «Это было равнозначно отправке к хитрому Стрэтфорд-Каннингу», — замечает биограф последнего А. Дж. Бирн.

Новая редакция договора была отвергнута как «подрывающая основы суверенной независимости Порты». Стрэтфорду пришлось немало потрудиться, чтобы поддержать стойкость духа турецких сановников. Накануне заседания Совета Османской империи (17 мая) он не поленился лично объехать большинство его членов, «убеждая их голосовать против нас и принять проект ответа, составленный в английском посольстве», — сообщал Меншиков. Решид объявил российскому послу, что договор может касаться лишь строительства русской церкви и странноприимного дома в Иерусалиме. Россию, с соблюдением дипломатических приличий, выставляли с Ближнего Востока. Пока Решид вел беседу с Меншиковым, Стрэтфорд ждал его на лодке посреди Босфора. «Вот, г-н граф, — уныло замечал Меншиков, — что британские агенты имеют наглость именовать независимостью турецкого правительства».