Британский лев на Босфоре

И Меншиков отступил второй раз. Он сочинил проект ноты, с которой Порта должна была обратится к нему. В тексте ее говорилось, что православный культ будет и в дальнейшем пользоваться «под эгидой е. в. султана привилегиями и иммунитетами, предоставленными ему аб антико». О России упоминалось весьма скромно: султан «соизволил оценить и серьезно принять во внимание переданные через российского посла откровенные и дружественные представления в пользу восточной православной церкви». Ни обязательств, ни даже обещаний от Порты не требовалось — фиксировалось в расплывчатом и разжиженном виде то, что содержали прежние договора. Миссия Меншикова, даже будь его последняя нота принята, потерпела фиаско.

Насмерть перепуганный Нессельроде взывал к «Европе»: «нота преисполнена уважения к суверенной власти», каждая строка ее дышит почтением к «достоинству султана и независимости Порты»; речь идет лишь о сохранении за «единоверцами» того, чем они обладали. «Может ли столь умеренная, столь справедливая претензия, не затрагивающая прямых интересов ни единого иностранного государства, повести за собою разрыв? Я в это никогда не поверю. Для этого… здравый смысл должен покинуть землю!»

Однако в оффисе Стрэтфорда не собирались спускать конфликт на тормозах и сочли скромную «ноту Меншикова» недопустимым вмешательством в дела Порты. Решид облек это мнение в дипломатическую форму. Меншиков со свитой собрался восвояси. 9(21) мая пароход «Громовой» с персоналом посольства отчалил от константинопольского рейда.

Но, помимо курса на войну, существовал и другой замысел — интернационализации проблемы, учреждения своего рода верховного арбитража держав над всеми русско-турецкими делами. Плодом этого замысла явился проект т. н. «венской ноты» 4-х правительств Турции (август 1853 г.) Порта должна была подтвердить верность «букве и духу договоров Кючук-Кайнарджийского и Адрианопольского о покровительстве христианской религии». Казалось бы, с точки зрения Петербурга, — «чего же боле»? Меншиков в своих последних демаршах изъяснялся скромнее. Но суть «венской ноты» заключалась не в приведенной декларации, а в том, что все спорные русско-турецкие дела обсуждались и решались советом держав; ломался вековой принцип русской политики — не допускать «посторонних» к их урегулированию. Лорд Кларендон писал: державы «фактически превращаются в рефери, судящих, правильно ли интерпретируется нота в случае любых разногласий между Портой и Россией», причем, применяя библейский язык, судей неправедных в отношении России, которая обречена была бы на вечное одиночество в этом совете.

Тем не менее из Петербурга немедленно поступило согласие на венские предложения, что свидетельствовало о наступившем там отрезвлении и желании выбраться из беды хоть и с потерями, но не катастрофическими. А отказ (в виде поправок, начисто лишавших Россию возможности даже ходатайствовать в пользу православных) пришел из Константинополя.

И тут в благородном семействе Форин оффис произошло нечто вроде скандала: по поступавшим из Стамбула сведениям не кто иной как виконт Стрэтфорд-Рэдклифф был причастен к турецкому отказу. Один из соавторов венской ноты, граф Кларендон, чувствовал себя глубоко уязвленным. Он сочинил строптивому послу пространную депешу, обвиняя его в неповиновении и утверждая само собой разумеющиеся вещи: «турецкое стремление к войне основано на убеждении, что Франция и Англия волей-неволей примут сторону Турции». Послышался голос премьер-министра Абердина: «Я подготовил королеву к возможности отставки Стрэтфорда… Я уверен, что мы не вправе настаивать (перед Россией. — Авт.) на новых уступках после уже сделанных, Поведение Порты самоубийственно… Все это может быть объяснено желанием войны».

Вот именно!

Но ни один волос не упал с головы фрондёра, и все потому, что в Лондоне возобладала тенденция не на мирное урегулирование, пусть с крупными потерями для России (сторонником которой лично был премьер-министр), а на военный конфликт с целью устранения соперника с Ближнего Востока и Балкан. Повод для обострения ситуации подвернулся самый что ни на есть веский: 22 июня 1853 г. (3 июля) два корпуса русских войск вступили на территорию Дунайских княжеств. К. В. Нессельроде в соответствующем циркуляре разъяснял: Россия «не преследует целей территориального приращения»; княжества заняты в качестве материальной гарантии исполнения предъявленных Порте требований. Российские сановники явно рассчитывали на повторение 1848 г., когда занятие Молдавии и Валахии обошлось без осложнений и российский МИД даже нашел адвоката в лице лорда Пальмерстона. Но ведь ситуация изменилась кардинально, и судьбы мира висели на волоске!

Исследователя повергает в изумление и другое: решаясь на подобный шаг, необходимо было взвесить его возможные последствия, включая войну. Знакомство же с записками, сочиненными Николаем Павловичем для самого себя (ибо ни с кем прочим он не советовался) убеждает, что плана военной кампании не существовало. Если царя можно именовать дилетантом в дипломатии, что в области стратегии он был полнейший фигляр. Военный опыт самодержца (если не считать плацпарадной муштры) сводился к наездам в тылы действующей армии в 1828 г. Тем не менее он составил несколько вариантов возможных операций, но сам же отверг их из-за отсутствия необходимых сил и пришел к выводу, что переправляться через Дунай нельзя. Коронованный стратег полагал нужным провозгласить независимость Валахии, Молдавии и Сербии и «тем положить начало разрушения Оттоманской империи. Один всемогущий бог определить может, что за сим последует. Но приступить к дальнейшим действиям я и тогда не намерен». Меншикову он сообщал: «Я решился не переходить Дуная до поры до времени и ожидать наступления турков, чтобы ежели отважатся переправиться на левый берег Дуная, их разбить и прогнать, но самим не переправляться».

План пассивного бездействия, придуманный царем, передавал всю инициативу в руки неприятеля. «Зима должна быть перетерплена» (!), размышлял самозванный стратег. «Доколе не будем готовы к дальнейшему. Надо терпением замучить турок (!!!), как то проведут зиму в сборах, как то прокормятся…»

Когда 80-тысячная армия под командованием князя И. Ф. Паскевича сосредоточилась в Дунайских княжествах, на правом берегу реки расположились турецкие силы Омера-паши почти в 150 тыс. штыков и сабель. И уже совершенно неясно было, какими силами царь собирался воевать в Азии: в Закавказье по крепостям стояло 5 тыс. человек. Понадобилось спешно призвать под знамена местную милицию (10 тысяч) и перебросить дивизию из Крыма (16 тыс.), чтобы прикрыть южную границу страны.

Весной и летом 1853 г. Пальмерстон находился как бы за кулисами внешней политики, но не жаловался на свою судьбу. Он полагал, что переориентацию на войну целесообразнее осуществить с помощью человека, слывшего умеренным, лорда Джорджа Кларендона (позднее он признавался, что гораздо сподручнее вовлекать царизм в водоворот конфликта, создавая иллюзию британской нерешительности, и тогда Россия делала шаг за шагом к роковой черте, побуждаемая к тому видимой робостью английского правительства). Его же, Пальмерстона, слишком активное вмешательство могло возбудить подозрительность колеблющихся во главе с премьер-министром Абердином. Но на первое же совещание, созванное в Адмиралтействе 20 марта по вопросу о посылке флота к Проливам лорд Джон был приглашен, хотя по должности не имел к обсуждаемому вопросу никакого отношения.

Лично Пальмерстон был настроен крайне воинственно: «Нашу позицию тактичного и покорного выжидания у задней двери в то время как Россия с неистовыми и наглыми угрозами ломится в дом, я считаю глупой, имея в виду перспективу мирного решения, и оскорбительной для репутации, положения и достоинства» Англии. Оккупацию Дунайских княжеств он предложил считать за казус белли.

Позже, уже в марте 1854 г. он вручил членам кабинета меморандум, в котором со свойственным ему размахом перекроил карту Европы: «Аландские острова и Финляндия возвращаются Швеции. Некоторые из немецких провинций России на Балтике уступаются Пруссии. Польское королевство восстанавливается как барьер между Германией и Россией. Молдавия, Валахия и устье Дуная передаются Австрии. Ломбардия и Венеция освобождаются от австрийского правления и либо превращаются в независимые государства, либо входят в Пьемонт. Крым, Черкесия и Грузия отбираются у России; Крым и Грузия передаются Турции; Черкесия объявляется независимой или соединяется с султаном узами сюзеренитета».

Сей документ свидетельствует, что Пальмерстон, руководивший внешней политикой Великобритании почти двадцать лет, брешей в своих познаниях по истории и географии так и не заделал. Об этом говорила хотя бы его убежденность в том, что на берегах Рижского залива массами обитают немцы. Еще более показательно другое: велеречивый поборник прав народов и обличитель деспотов полагал возможным расправляться с прочно сложившимися государствами и распоряжаться судьбами народов по своей воле.

В нашей литературе записку Пальмерстона порой считают изложением британских целей войны. Конечно, это не. так. Свойственный лорду Джону полет шовинистической фантазии и склонность к авантюрным комбинациям сказались в меморандуме в полной мере. Граф Абердин, ознакомившись с творением своего коллеги, заметил: «Этот план рассчитан на тридцатилетнюю войну». В поход на Москву он не собирался. Сам автор именовал свое детище «прекрасным идеалом войны» и, по мере того, как таял британский экспедиционный корпус под Севастополем, вспоминал о нем все реже и реже и наконец предал забвению.

И все же сочинение упомянутого опуса нельзя приписать какому-то скоропреходящему затемнению ума министра. У него имелись единомышленники, и влиятельные, мечтавшие, к выгоде для себя, отторгнуть от Российской империи лакомые куски. Император Наполеон полагал желательным передать Дунайские княжества и Бессарабию Австрии, Ломбардию — Пьемонтскому королевству, Кавказ и Крым — Турции, а Польшу — либо сделать самостоятельной, либо включить в Пруссию. Облагодетельствованный таким образом Пьемонт должен был передать Франции Ниццу и Савойю. Разгорелось воображение у воинственных пруссаков. Они поговаривали об отторжении от России Прибалтики, Польши, Белоруссии и Украины (впрочем, Бисмарк именовал «ребяческой утопией» их разглагольствования).