Британский лев на Босфоре

Пока в Петербурге размышляли, Меттерних совещался с послами Англии и Франции. Стороны решили сосредоточить три эскадры у входа в Дарданеллы. «Что эта демонстрация больше направлена против России, нежели против Мухаммеда-Али, — пишет Чарльз Вебстер, — было ясно без слов». И, скрепя сердце, российская дипломатия уселась за общеевропейский стол.

Пальмерстон и его парижские коллеги на всю жизнь запомнили, как дорого им обошлась русская «самодеятельность» в 1833 г., сколько времени и сил пришлось затратить, чтобы свести на нет ее последствия. Выпускать российскую дипломатию, а еще хуже — армию — на оперативный простор они не собирались. Пальмерстон излагал свои опасения: «…Турецкие войска, возможно, потерпят поражение; русские бросятся султану на помощь; русский гарнизон займет Константинополь и Дарданеллы; а, заняв такие позиции, русские их никогда не покинут». Это никуда не годилось. Значит — надо было совещаться.

Веские причины побуждали Даунинг-стрит и Кэ д'Орсэ избегать взаимных раздоров. Британские политики традиционно, веками, мыслили категорией равновесия сил в Европе, — что позволяло господствовать на морях и поглощать колонии. Конкретно оно представлялось так: «морские государства», Великобритания и Франция, против «восточных абсолютистских монархий», России, Австрии и Пруссии. Расхождение с Францией означало утрату важнейшей фигуры в европейской политической игре — на кого же тогда опираться?

Да, Париж уже четверть века числился в открытых покровителях Египта, подобно тому как Лондон занимал ту же позицию в отношении Турции. Но на Кэ д'Орсэ понимали, что не французскому флоту бросать вызов англичанам на Средиземном море. Стало быть, интересы Мухаммеда-Али следовало защищать в меру возможностей, в рамках «концерта» и не ссорясь с Великобританией.

Летом 1839 г. наступила очередная смена русского посольского караула в Лондоне. Туда был назначен Филипп Иванович Бруннов, мелкопоместный прибалтийский барон с двадцатилетним стажем по министерству. Это был человек достаточно образованный, превосходный знаток французского языка, умелый составитель депеш и редактор протоколов. Столь полезные для дипломата качества сочетались у него с иными, не раз наносившими вред представляемой им стране. Это был царедворец с ног до головы, не смевший перечить повелителю, даже в тех случаях, когда умом ясно сознавал вредность монарших предписаний. «Никогда не встречал человека более робкого и раболепного. Император Николай представлялся ему призраком, преследовавшим его денно и нощно», — свидетельствовал австрийский дипломат Нойман, сталкивавшийся с Брунновым в «лондонские времена».

Увы! Подобные нравы стали не исключением, а правилом в российском государственном аппарате. «Народ онемел и спал с голоса…, — вздыхал Петр Андреевич Вяземский. — Теперь и из предания вывелось, что министру можно иметь свое мнение».

По части низкопоклонства Бруннов соперничал с Нессельроде. Атмосфера во внешнеполитическом ведомстве воцарилась удушающая: неуверенность в себе, сознание недостатков в образовании, осторожность, стремление согласовать свои шаги со знатью, отличавшие дипломатию Николая I в первые годы правления, были отброшены в сторону. Внешнеполитические успехи вскружили царскую голову, император уверился в собственной непогрешимости. Сотрудники, коим по должности надлежало давать ему советы, превратились в послушных исполнителей его предначертаний — иных к кормилу иностранных дел не подпускали. Таковыми были и вице-канцлер Нессельроде, и Бруннов.

Царь самолично продиктовал Бруннову инструкцию для переговоров в Лондоне. Тот должен был предложить закрыть Дарданеллы для военных судов всех стран и договориться об основах урегулирования турецко-египетского конфликта при участии русской эскадры в экспедиции к египетским берегам, буде такая состоится. На этих условиях Николай I соглашался прекратить действие Ункяр-Искелессийского договора.

Исследователи, отечественные и зарубежные, по разному объясняют причину столь крутого поворота в российской политике, ее перехода, можно сказать, к глухой обороне в вопросе о Проливах: царь ведь повторял британскую формулу 1809 г. Принимать во внимание официальную версию — будто намечаемая договоренность представляла расширенный вариант Ункяр-Искелесси, — невозможно за полной ее несуразностью; В МИДе вошло в обычай курить фимиам владыке по всякому поводу и даже без оного. На наш взгляд, объяснить (но не оправдать!) подобный шаг можно стремлением обезопасить черноморские берега. Таков был смысл предложенной формулы: «закрытие Дарданелл и Босфора как во время мира, так и во время войны провозглашается началом публичного права».

Как сумели царь и Нессельроде обмануть сами себя — остается загадкой: ведь Проливы закрывались фактически с одной стороны. Весь последующий опыт показал, что британский флот с санкции Порты мог появиться в Черном море совершенно беспрепятственно. Так и произошло через 15 лет еще до объявления войны, вошедшей в историю под названием Крымской.

В плане политическом выдвинутое Зимним дворцом предложение (бессрочное!) свидетельствовало об отсутствии каких-либо поползновений на Проливы и тем более — на Константинополь, в чем царизм обвиняли на каждом европейском углу.

Бруннов довольно красочно описал реакцию Пальмерстона при изложении ему царских мыслей (или, в данном случае — недомыслия): «Вы не можете себе вообразить, какое впечатление мое заявление произвело на лорда Пальмерстона. По мере того, как я раскрывал перед ним намерения нашего августейшего повелителя, черты его выражали столь же чувство изумления, как и восхищения». Было от чего!! Случилось нечто из ряда вон выходящее: соперник без боя и не потерпев поражения сдавал позиции и сам предлагал формулу режима Проливов, выношенную в Форин оффис!

И тем не менее переговоры на первом этапе сорвались. Царь хотел, чтобы, в случае необходимости, русские силы единолично появлялись у Стамбула для отпора Ибрагиму. Пальмерстон выражал желание послать в таком случае несколько судов под флагом «юнион джека» — якобы желая продемонстрировать солидарность. Он именовал подобную операцию «морским пикником в Мраморном море». Видеть британские фрегаты, даже в небольшом количестве, у стен сераля было превыше сил Николая Павловича. Он предпочитал послать русские корабли в сирийские и египетские воды, что в свою очередь, не радовало Пальмерстона.

И все же не «морской пикник» послужил причиной разрыва переговоров, а нежелание британского кабинета вступить в ссору, крупную и длительную, с Францией. Выработанная Пальмерстоном формула: Египет, окруженный пустынями, в наследственное владение Мухаммеда-Али, никак не устраивала Париж: победитель ни за что не согласится уйти из Сирии с пустыми руками; навязать британский план ему можно только силой. Король Луи Филипп заявил, что не найдет министерства, готового на принудительные меры против Мухаммеда-Али.

Иные вести поступали из Петербурга. Там с полным безразличием относились к тому, где пройдет демаркация владений Порты и Египта, лишь бы подальше от Балкан. Царь не возражал против выдворения египтян из Сирии. Происходил обмен любезностями, создававшими благоприятный фон для переговоров. Николай преподнес юной королеве Виктории, вступившей на британский престол в 1837 г., роскошную малахитовую вазу; цесаревич Александр Николаевич посетил Англию и был там принят не только с полагающимся этикетом, но и с признаками теплоты. На торжествах по случаю открытия памятников на Бородинском поле присутствовал британский посол Клэнрикард — в сложившейся ситуации его участие в торжествах вполне можно было истолковать как антифранцузскую демонстрацию.

Пальмерстон со свойственным ему самомнением полагал, что с Луи Филиппом и его министрами можно быстро справиться и поставить на место «маленький интриганству ющий Париж». Коллеги по кабинету не разделяли его оптимизма и опасались рушить «сердечное согласие» с Францией ради сомнительной дружбы с Россией. Что Николай I хочет вбить клин между союзниками, было видно невооруженным глазом. Бруннов на встрече с премьер-министром лордом Мелборном высказал мнение, что Великобритания является самым старым и верным другом России; собеседник не возражал. Но к дальнейшим речам посла он отнесся холодно: Бруннов заявил, что царь не считает законным существующее во Франции правление и «передает в руки провидения судьбу его и длительность», единственное желание императора — «чтобы Франция сидела смирно и не пыталась распространять вовне революционные доктрины, в ней господствующие». Вывод — действовать на Ближнем Востоке и заключить договор о Проливах без Парижа. К такому курсу премьер-министр не был готов.