BRONZA
Шрифт:
Увидев хозяина, медленно спускавшегося по ступенькам крыльца, дворецкий со вздохом облегчения кинулся открывать перед ним дверцу автомобиля. Набросил на плечи плащ.
– Поехали, Оли… Нам незачем больше здесь оставаться… – спокойно сказал Оуэн, усаживаясь на заднее сиденье. Запахнул плащ. На белой манжете рукава краснело несколько маленьких пятнышек.
– Но, как же… особняк? – спросил Оливер. В нем чувствовалось растерянное: «Мы, что, все так и оставим?»
– Поехали! – нахмурился Оуэн.
Автомобиль, с медлительностью похоронного катафалка, проехал в распахнутые настежь ворота, которые так и остались стоять открытыми. Заклинание Стражи больше не охраняло это место. Позади, за окнами второго этажа, окрасив стекла в тревожно красный цвет, разгорался пожар. И скоро там все выгорит дотла. Обрушатся даже стены, похоронив под собой несбывшиеся мечты своего владельца.
«Никто не уснет этой ночью! Никто уже никогда не уснет в этом доме…» – саркастично усмехнувшись своим мыслям, Оуэн достал портсигар из кармана галифе, закурил. И тут его бесцельно блуждающий взгляд наткнулся на юного шляхтича.
Губы снова скривились в усмешке. Тело, которое он хотел подарить брату. Он уже забыл про мальчишку и теперь смотрел на него со смесью досады и недоумения. «Ты мне больше не нужен… Почему бы и тебе не умереть…» – его рука сжала тонкую шею, отбирая жизнь.
Но неожиданное
«Так вот, в чем дело…» – заглянув в расширенные страхом зрачки, Оуэн помедлил, прежде чем разжать пальцы.
– Что ж, тебе придется постараться… – произнес он с усталостью в голосе и оттолкнул мальчишку от себя, позволяя жить.
Закашлявшись, тот забился в самый угол машины. Растирая саднящее горло, смотрел исподлобья, но постепенно страх уступил место вспыхнувшей вновь надежде. Он тоже успел заглянуть в глаза этому красивому, словно древние боги, мужчине, и сердцу стало больно от бесконечной печали в их страшной багровой глубине.
Всю дорогу до Берлина, удерживая за плотно стиснутыми зубами мольбу о помощи, юный шляхтич повторял про себя: «Только он один… Только он…»Белый особняк в стиле барокко – родовое гнездо ван Вайтефелей – встретил хозяина светом и теплом, будто он и отлучился-то всего на минуту.
– Входи, побудешь гостем!
Оуэн слегка подтолкнул застрявшего в дверях юношу, тот стоял у него на дороге и мешал пройти. А благовоспитанный польский мальчик разинул рот, как попавший впервые на столичную ярмарку провинциал. Он и предположить не мог, что в уныло-сером по-военному Берлине возможно что-нибудь подобное феерическому убранству этого дома.
Здесь было все – от роскоши Дворца Дожей до изысканной элегантности венецианского палаццо. Беспечность праздника и восхитительное буйство красок вечного маскарада, где каждый мог спрятать отвратительное лицо своих пороков за изяществом красивых масок. И ничего мрачного или пугающего.
Оуэн прошел в просторную гостиную, упал на изогнутый полумесяцем диван. Дворецкий тут же захлопотал вокруг своего господина. Подложил под спину подушки. Пододвинул поближе столик. Поставил пепельницу, наполнил коньяком рюмку, остановил строгим взглядом юношу, порывавшегося что-то спросить, и замер по стойке смирно за спинкой дивана, неуверенный, имеет ли право задавать какие-либо вопросы. Хозяин пока не отпускал его.
Чувствуя в душе пустоту и легкость, словно был воздушным шариком, Оуэн все больше уходил в себя. Потеря брата утратила уже свою остроту. Да о нем и не стоило беспокоиться. Наверное, в эту самую минуту, вокруг него уже радостно вьется белоснежно-полосатое «ну, прямо добрейшей души» существо. Марк, мой мальчик! И затем громкий хохот. Монсеньор, сколько лет, сколько зим! И дальше глупое хихиканье. Мысленно передразнив обоих, он усмехнулся, представив себе «долгожданную встречу» двух родственников, но тут заметил испачканную кровью манжету. С отвращением поморщившись, капризным тоном попросил Оливера принести ему чистую рубашку.
Неожиданно юный шляхтич, про которого опять все забыли, чуть не сбив дворецкого с ног, бросился к Оуэну. Схватил за руку, прижался к ней щекой, удивив не только его своей просьбой:
– Спасите мою семью! Они до сих пор там! У моего бывшего хозяина! Теперь, когда вы забрали меня, они ему больше не нужны! Он убьет их! Убьет!
Уверенный, что ослышался, Оуэн переспросил:
– Спасать твою семью? Мне? У тебя, должно быть, жар, раз ты бредишь…
– Но вы можете! Я знаю! Вы всемогущий и такой же всесильный! – воскликнул юноша, от волнения повысив голос.
У Оуэна возник легкий интерес к происходящему.
– Ну и кто же я, по-твоему? – полюбопытствовал он.
– Мефистофель! – ответил юноша.
Кажется, он свято верил в то, о чем говорит.
– Так ты знаком с «Фаустом»?! Похвально, – иронично заметил Оуэн, отнимая у него свою руку. – И что… Теперь ты предложишь мне свою бессмертную душу в обмен на их жизни?
Юный шляхтич с готовностью кивнул.
Пальцем Оуэн поманил юношу к себе. Взглядом разрешил присесть рядом. В глазах заплясали лукавые бесенята, выдавая перемену в его настроении.
– Позволь, разочарую… Я не тот, о ком верещат ваши попы на каждом углу, и мне не нужна твоя душа… – он снисходительно потрепал юного просителя по щеке. – Не скажу, что сочувствую, но тебе нечего предложить мне, дружок!
Но шляхтич и не думал сдаваться.
– Тогда возьмите мою жизнь, только спасите их! Я готов умереть, чтобы они жили! Я хочу, чтобы они жили!
Голос юноши, требовательный, звенящий вырвал у дворецкого возмущенный возглас. Оуэн повернулся к слуге.
– Оли, будь добр, оставь нас наедине, вдруг это заразно… – с улыбкой попросил он. Покосился на юного шляхтича. – Хм, твоя жизнь не предмет торга… если ты об этом… Я могу отобрать ее у тебя в любой момент. Что еще ты можешь предложить взамен? – спросил лукаво.
Расстегнул портупею, снял и бросил китель на спинку дивана. Прежде чем сделать глоток, покачал коньяк в рюмке. Медленно пил, покачивая носком сапога, уверенный, что сейчас в душе мальчишки рассыпается возведенный напрасными надеждами песочный домик.
– Тогда спасите просто так! – юноша вскочил на ноги, гордо выпрямился. – Спасите, потому что вы можете, а никто другой не может! Мой брат – талантливый скрипач, пишет музыку с шести лет! Господи! – он стиснул кулаки. – Как вы не понимаете – он должен жить! У него должно быть будущее!
Вошедший с чистой рубашкой дворецкий ахнул. Что за неслыханная дерзость! Никто до сих пор не осмеливался разговаривать с господином в подобном тоне. Взглядом удержав слугу от проявления каких-либо эмоций, отставив в сторону недопитый коньяк, Оуэн поднялся с места. Молча переоделся. Надел китель. Застегнулся на все пуговицы. Поскрипывая ремнями портупеи, подошел к юноше, взял за подбородок, любопытствуя, ласково заглянул в лицо.
Так вот огонь какой жертвенности заметил он в этих глазах, еще там, в «Эдельвейсе». Значит, безропотно отдавая себя на потеху, гордый мальчик делал это осознанно. Спасал брата и тех, кого любил больше жизни, закрывая их своим телом, словно щитом! Даже сейчас он смотрел на него с вызовом.
Оуэн вернулся на диван. «Семья» – это слово было пустым звуком для него, но брата он тоже любил. Передумав пока сворачивать нахальному сопляку шею, подумал, может быть, действительно стоит сделать что-нибудь противоречащее своей натуре… Вдруг это развлечет его, кто знает?
Чуть колыхнулся бархатный полог с золотыми кистями, разгораживающий пространство гостиной наподобие театрального занавеса.
– Вы звали, милорд? – мягко улыбнулся приятный, немного бледный, молодой человек.
– Ши, голубчик… вам придется привести мне семью нашего юного гостя. Гость настаивает! – смешливо фыркнул Оуэн.
Бросив на взволнованного шляхтича
косой взгляд, молодой человек спросил:– А как быть с хозяином дома, если вздумает помешать?
– Этого… – Оуэн на секунду задумался, – оставьте Людвигу на съедение. Не будем лишать моего кузена удовольствия. Остальных убейте.
– Да, милорд.
Молодой человек исчез за вновь колыхнувшимся занавесом.
– Теперь, надеюсь, ты отстанешь от меня? – спросил Оуэн и вдруг заинтересовался, как юношу зовут. Услышав имя, весело рассмеялся.
– Извини, но я просто не в состоянии выговорить такое трудное славянское имя! Я буду звать тебя «зайчиком»!
Развалившись на диване, всем своим видом давая понять, что собирается вздремнуть, вновь расстегнул китель, поправил подушки, набросил на себя покрывало, закинул руки за голову и уставился в потолок, на коварно подмигивающее ему оттуда золотое солнце. «А не походить ли мне по воде… или, может, воскресить кого из мертвых? Не пробовал, но и это, кажется, я умею…» Оуэн действительно решил вздремнуть.29 глава
Расшитое райскими птицами шелковое покрывало скрыло от глаз ненавистную эсэсовскую форму, что была на его новом хозяине. Станислав вздохнул. Он не выносил ее вида так же сильно, как и лай собак. Потому что четыре года назад человек в такой же черной форме по-хозяйски распахнул двери и вошел в столовую, где завтракала вся семья, навсегда разрушив их жизнь…
Темноволосый, с прозрачными серыми глазами и высокомерно-брезгливым выражением на гладко выбритом лице, зажав под мышкой офицерский хлыст, эсэсовец расхаживал по комнате, будто у себя дома. С интересом разглядывал обстановку, висевшие на стенах картины. Не снимая перчаток, повертел в руках мамины фарфоровые статуэтки, стоявшие на каминной полке. Все, на что указывал пальцем, – столовое серебро, богемский фарфор, хрусталь, – тут же упаковывалось и выносилось солдатами в мышиного цвета шинелях.
О, да! Эсэсовец оказался настоящим ценителем прекрасного, и скоро его внимание привлекла красота матери. С парой избитых комплиментов на хорошем французском, этот лощеный хлыщ поцеловал кончики ее пальцев. С холодным презрением она отняла у него свою руку. Глаза у немца загорелись. Крепко взяв ее под локоть, он любезно поинтересовался, где у пани спальня.
Гордость не позволила отцу стоять и спокойно смотреть. Надо было видеть лицо немца, стирающего кровь с разбитой губы. Солдаты тут же схватили отца, и эсэсовец, в отместку, несколько раз ударил его хлыстом по лицу, оставляя на нем багровые полосы. А потом просто взял и выстрелил в голову. Вот именно, просто… Достал пистолет, прижал дуло к отцовскому виску и нажал на курок. Вслед за оглушающим звуком выстрела на мгновение воцарилась абсолютная тишина. Затем раздался вой. На псарне протяжно завыли легавые.
Но поступок отца остался бессмысленным, а смерть напрасной. Его гибель никого не спасла. Немец все равно увел мать в другую комнату. Она вернулась через некоторое время бледная, с отсутствующим взглядом, дрожащими пальцами сжимая брошь на измятой блузке.
Мужественно сдерживая слезы, Станислав как мог успокаивал плачущих брата с сестрой. Он старался не смотреть туда, где по дубовому паркету расплывалось темное пятно и скользили игривые солнечные зайчики. Сбившись в кучу, в углу скулила перепуганная прислуга. И не умолкая, снаружи выли собаки.
Вместе с остальными их затолкали в грузовик с брезентовым верхом, к другим таким же напуганным людям. Правда, немец великодушно позволил матери взять в дорогу кое-что из вещей. Потеплее одеть детей. Продолжая изображать галантного кавалера, сам собрал в плетеную корзину немного еды, с улыбкой вручил ей. Даже бутылку вина положил. Можно подумать, они ехали на пикник…
На вокзале людей, будто скот, погрузили в товарные вагоны. Через несколько часов непонятного ожидания поезд тронулся. Ему очень хотелось знать, куда их везут, но зарешеченное окошко было маленьким, и там все время торчала чья-то голова. Когда же Станислав обращался к кому-нибудь, на него оглядывались со странной неприязнью и ничего не отвечали. А потом они оказались за колючей проволокой.
Здесь их сразу же разлучили. Мужчин сгоняли налево, женщин – направо. Скоро он уже потерял из виду мать и Агнешку в толпе испуганно притихших женщин. Чтобы не потерять еще и брата, до боли крепко сжал ладошку Йозефа. Резкими окриками, ударами прикладов, злобным лаем рвущихся с поводков овчарок охранники потеснили мужчин за красную линию на земле, быстро построив их ровными рядами. На него и тут косились с неприязнью, все время толкали и толкали, пока они с братом не очутились в первом ряду. Вокруг воняло потом, грязью и страхом. Неудержимым животным страхом. И чем-то еще, отвратительным до тошноты, что разносил вместе с хлопьями сажи ветер.
Ненадолго завыла сирена, и тревожный гул голосов мгновенно смолк. В сопровождении нескольких офицеров в черных, до пят, кожаных плащах показался начальник концлагеря. Немцы о чем-то весело переговаривались, их смех отчетливо раздавался в тишине.
Шагая так размашисто, что полы плаща хлестали его по голенищам, начищенным до блеска сапог, начальник за разговором, между делом, тыкал коротким стеком то в одного, то в другого и отобранных тут же куда-то уводили. По рядам пополз придушенный шепоток, что их сейчас расстреляют или, наоборот, расстреляют тех, кто останется.
А немец приближался. Рыжеватый блондин, он был высок, плечист. Откормленно-мордастый, с яркими, словно накрашенными губами. И тоже в перчатках. Они все тут были в перчатках. «Мерзкие чистоплюи… заразиться, что ли, боятся?» – подумал Станислав.
Скользнув по нему равнодушным взглядом голубых, чуть на выкате, глаз, немец прошел мимо, но тут же вернулся обратно. Двумя пальцами, брезгливо ухватил за рукав, выдернул из строя. Спросил, понимает ли он по-немецки. Станислав утвердительно кивнул. Лицо немца стало приветливым, в глазах больше не было равнодушия; ободряюще улыбнувшись ему, поинтересовался, нет ли в его роду немецких корней. И он солгал. Приписав к своему родовому древу потомственных шляхтичей, которым так гордился отец, пару-тройку ливонских ландскнехтов. Позже Станислав часто думал, не солги он тогда, изменилось ли бы что-нибудь в его судьбе.
Довольный его ответом, со своим «ja-ja» похлопав по плечу, немец подозвал одного из охранников. Что-то приказал и пошел дальше. Но, когда солдат попытался оторвать от него брата, Станислав прижал Йозефа к себе и закричал немцу в спину, что это его брат. Родной брат. Немец обернулся, подумав немного, махнул рукой, разрешая им остаться вместе.
– Мальчишку нахальней я пока еще не встречал… – рассмеявшись, заметил кто-то из офицеров.
– Ральфу повезло. Не придется скучать, – с ленцой откликнулся другой.
Рассмеялись и остальные.
Солдат прикладом, чтобы пошевеливался, грубо толкнул зазевавшегося Станислава. Они шагали за ним следом по дощатому настилу мимо серых бараков, из которых выглядывали такие же серые, ничего уже не ждущие от жизни, будто размытые, человеческие тени.
И странно было увидеть посреди всей этой тоскливой безнадежности радостно-желтый фасад трехэтажного здания с белыми античными колонами. Раньше здесь была женская гимназия. Вывеска над входом еще сохранилась. Тошнотворный запах сюда уже не доносился.