Бросок Венеры

– Холодновато для прогулок, не так ли? – заметил Асиций.

– Для ваших, похоже, не слишком холодно, - ответил я. Асиций зарычал, но Целий со смехом хлопнул его по плечу.

– Иди домой и хорошенько выспись, Гордиан! В такое время по улицам разгуливают только люди с дурными помыслами. Идём же, Асиций! Пора и в самом деле согреть тебя. – Он обхватил приятеля за плечи и потянул к двери. Вот уже они оба исчезли внутри, и дверь захлопнулась за ними.

В ночной тиши я даже через дверь слышал их голоса и звук их шагов на лестнице. Но эти звуки быстро смолкли – и пустая улица казалась мне почти сверхъестественно тихой. Под мой плащ пробрался холод, и я задрожал. Быстрыми, опасливыми шагами я шёл к своему дому. Всё вокруг было белым, как раковина устрицы – и покрыто непроглядной ночной тьмой. Холодный лунный свет, казалось, окаменил весь мир.

И вот я уже в своей постели. Возможно, я бы ещё долго лежал без сна, глядя в тёмный потолок – но Бетесда подкатилась ко мне под бок, и я почти сразу заснул.

Экон, как мы и договаривались, приехал перед самым рассветом. Бельбон привёл из конюшни лошадей, и мы втроём поскакали в полумраке по тихим улицам пробуждающегося Рима. Мы выехали на Фламиниеву дорогу, и через Родниковые ворота покинули город, на какое-то время избавившись от его угроз и обманов.

Глава шестая

Наша поездка обошлась без всяких происшествий – не считая волнения на море, когда мы плыли от Храма Фортуны к иллирийскому берегу. Зимой лишь немногие лодочники соглашаются возить пассажиров через Адриатику, и здесь мы выяснили, почему – только случайно мы избежали шторма, который вполне мог отправить на морское дно и лодку, и Бельбона, и лошадей, и нас с Эконом.

Пока мы были в Храме Фортуны, я не упустил случая посетить святилище богини и пожертвовать ей несколько монет. «Лучше бы подкинул денег лодочнику», - шепнул мне Экон. Но когда мы счастливо пересекли море, он же первым предложил возблагодарить Фортуну в ближайшем храме. В этом храме дождь лупил по деревянной крыше, как по барабану. Курился фимиам, звенели монеты – и богиня проявила милость к нам, тогда как тошнота из моего желудка и дрожь из моих колен исчезли.

Теперь, когда мы чувствовали под собой твёрдую землю, даже трудный путь под дождём по берегу и продуваемым ветром холмам к зимним квартирам армии Цезаря походил на праздник.

С тех пор, как мой сын Метон стал легионером Гая Юлия Цезаря, я порой не видел его месяцами, хотя мы часто переписывались. И это привело к последствиям, которых я никак не ожидал.

Письма Метона привозили мне военные курьеры. Их услугами часто пользуются, чтобы отправлять какие-то послания – только очень богатые люди могут позволить себе иметь рабов лишь для посылок, а военные курьеры разъезжают по всей стране, посылать с ними письма надёжнее, чем с обычными путешественниками или торговцами. Впрочем, послания, отправляемые из лагеря Цезаря, не такие уж конфиденциальные: курьеры обыкновенно читают их, чтобы убедиться, что там нет ничего компрометирующего. Один из наиболее доверенных курьеров Цезаря оказался весьма впечатлён слогом Метона и его наблюдательностью. Он передал копию письма одному из секретарей Цезаря, тот – самому проконсулу, и в итоге Метона перевели из той палатки, где он полировал броню, в штаб Цезаря.

Помимо завоевания Галлии и борьбы за власть над Римом этот великий человек находил ещё время вести записки. Другие политики пишут воспоминания как памятник для потомков, а Цезарь (как подозревал Метон) намеревался использовать их на выборах. Римляне прочтут о великолепном руководстве Цезаря, о том, каких успехов он достиг в расширении римской державы – и толпой побегут голосовать за него. Разумеется, если его дела в Галлии и в дальнейшем будут идти так, как планирует Цезарь.

У Цезаря, конечно, есть рабы, чтобы писать под диктовку – Метон рассказывал, что он часто диктует в седле, по пути из одного лагеря в другой, чтобы не тратить попусту время. Есть и другие рабы, которые помогают редактировать записки и составлять примечания к ним. Но, как показывает мой опыт, персоны богатые и влиятельные никогда не упустят случай использовать талант другого человека, если они только подвернулся им. Раз уж Цезарю нравился литературный стиль Метона, не имело значения, что Метон родился в рабстве, был только поверхностно обучен латыни и математике после того, как я его усыновил, а по части риторики вообще никакого опыта не имеет. Поистине странно, что Метон, против моей воли ставший военным, теперь превратился не в загорелого и обветренного легионера, а в одного из секретарей полководца. Думаю, это, учитывая его скромное происхождение, неплохой шанс подняться выше и на равных потягаться с патрициями и богачами.

Впрочем, рисковать жизнью ему приходилось по-прежнему. Сам Цезарь постоянно подвергал себя опасности – как я слышал, легионеры за то и любили его, что он рисковал наравне с ними – и Метон, несмотря на свои основные обязанности, участвовал во многих сражениях. Его должность проконсульского секретаря означала лишь то, что в тихие времена, вместо того, чтобы строить катапульты, рыть траншеи или прокладывать дороги, он редактировал наброски своего командира. Способности Метона к физическому труду были невелики, но в случае опасности он немедленно откладывал в сторону стило и брался за меч.

В запасе у него имелось немало жутких рассказов, способных взволновать старшего брата и вогнать в дрожь старого отца. Засады на рассвете, атаки в полночь, сражения против варварских племён с труднопроизносимыми названиями… Я слушал и жалел, что не могу заткнуть уши – перед глазами у меня сами собой возникало видение Метона, бьющегося с огромным косматым галлом, или пытающегося уклониться от ливня стрел, или отбегающего от горящей катапульты. Я видел – одновременно с удивлением, потрясением, гордостью и грустью – что мальчик, усыновлённый когда-то мной, исчез, и на его место пришёл мужчина. Хотя Метону было только двадцать два года, в его чёрной шевелюре я заметил несколько седых волос, его лицо покрывала щетина. Речь моего сына, особенно когда он говорил о битвах, густо приправляли солдатские словечки – тот ли это юноша, чьим слогом восхищался Цезарь? Отдыхая на зимних квартирах, Метон по своему обыкновению носил одно и то же платье – застиранную тёмно-синюю тунику. Я подивился такой небрежности в одежде, но ничего не сказал, даже после того, как заметил крупные и мелкие тёмные пятна, в разных местах покрывавшие ткань. Тут я понял, что пятна были в местах сочленений доспеха и по краям его кожаной подкладки. Это чужая кровь впиталась в ткань во время боёв.

Метон рассказывал нам о пересечённых им горах, реках, перейдённых вброд, галльских деревнях с их особым видом и запахом, о гениальности Цезаря, которая проявлялась в интригах с вождями местных племёна и подавлении их восстаний. (Лично мне большая часть поступков проконсула представлялась либо зверской жестокостью, либо бесчестным обманом – но я счёл за лучшее промолчать об этом). Он подтвердил, что галлы и в самом деле очень велики ростом, некоторые – настоящие гиганты. «Нас они считают мелким народом, и смеются нам в лицо, - сказал Метон. – Но смеются они очень недолго».

Больше всего он интересовался вестями из Рима. Мы с Эконом пересказали ему все последние слухи, которые только смогли припомнить, включая и всю суету вокруг «египетского вопроса».

– Помпей и твой ненаглядный командир, похоже, наварились на этом деле больше всех, - заметил Экон. – Они на пару выманили у царя Птолемея немало серебра за то, чтобы обеспечить признание Сенатом его прав на египетский трон. Один только Красс остался не у дел.

– Но что Крассу может быть нужно от Египта? – спросил Метон, у которого, помимо верности Цезарю, были и личные причины не любить Красса. – Он и так достаточно богат.

– Красс никогда не будет достаточно богат по меркам Красса, - ответил я.

– Если он не хочет отстать от коллег по триумвирату, - сказал Метон, рассеянно поглаживая рукоять своего меча, - то ему придётся тоже получить от Сената военное командование и одержать какие-никакие победы, чтобы произвести впечатление на народ. Голоса можно купить и серебром, а вот величие – только славой.

Интересно, подумал я, чьи это в действительности слова: самого Метона – или Цезаря, чьи финансы таяли с такой же скоростью, с какой рос список его завоеваний?

– Но Помпей покорил Восток, а сейчас Цезарь покоряет Галлию, - заметил Экон. – Что же остаётся на долю Красса?

– Ему просто придётся взглянуть несколько дальше от Рима, - ответил Метон.

– Как я понимаю, ты говоришь о Египте, - сказал я, пытаясь увязать услышанное с тем, что мне рассказал Дион. Будучи близок к Цезарю и его штабу, Метон уже знал об убийствах александрийских посланников, но пока ещё не осознал весь масштаб этого скандала. Он казался потрясённым до глубины души, и я задумался, как он, привычный к сражениям, может быть так взволнован обычным убийством. Эта мысль смутила меня – я почувствовал, как мы с Метоном отдаляемся друг от друга. Когда я рассказывал о всех обстоятельствах прихода Диона в мой дом – философа под видом женщины и галлуса под видом мужчины – Метон хохотал. Подбодренный этим смехом, я выкладывал всё новые и новые детали, а он смеялся всё громче. И тут небритый подбородок и пятна крови на тунике куда-то исчезли. Я уже не вспоминал о жутковатых рассказах и солдатских словечках. Я снова видел перед собой смеющегося мальчика. Я, наконец, нашёл то, ради чего приехал.