Булочник и Весна

– Заехал? – сразу завёлся он. – Ну ты, брат, даёшь! А слово кто из меня вышиб? Не ты ли? Вот и сиди теперь с ним. Понял? Сиди – с моим – словом!

– Петрович, у нас тут практически белые ночи! – продолжал заманивать я.

Петя выдержал паузу.

– Я не пойму! Ты извиниться, что ли, хочешь? – наконец спросил он.

– Извиниться? – хмыкнул я, довольный, что разговор завязался. – Да вроде нет! В гости вот хотел тебя позвать, а извиниться – вряд ли.

Когда я вернулся, Ильи не было у костра. Зато на чурбаке, придавленный камушком, лежал рисунок – ясный и краткий, в несколько росчерков. Я поднёс его к затухающему огню и вгляделся: на крыльце моего будущего дома, опершись о перила, стоит Петя и с выражением иронично-мечтательным смотрит в долину. Волосы охвачены ветром, общий вид честолюбив и щедр. Но есть и что-то ещё – подспудная тревога. Как будто вот-вот под его гордостью откроется совсем иная участь. В недоумении я вернул листок под камень. Ну что за человек этот Илья!

45 Укротитель торжествует

В следующую субботу я вернулся из булочной рано – в обед. У меня на участке обнаружилось срочное дело. Оно зрело с апреля, но я в упор не замечал его буйного роста до тех пор, пока Коля, зайдя ко мне за водой, не посочувствовал: «Эк же хрену у тебя развелось!»

Я огляделся и понял, что под летним солнцем мой участок превратился в плантацию: перед бытовкой, вдоль дорожки и вокруг дома сверкали тропические лопухи. До сей поры они не вызывали во мне раздражения, но Колина реплика смутила меня. Я подумал: а ведь хрен – не ромашка! В нём есть историческая безнадёга, которую, конечно, почувствует Майя, едва лишь зайдёт в калитку.

Хрен выдал меня с потрохами. Оказывается, мне было плевать на «совместное исковое заявление». Я по-прежнему ждал приезда моих, тая надежду на примиряющую силу Старой Весны.

Сгоняв в Отрадново за ампулами для потравы, я взял у Тузиных напрокат аппарат для опрыскивания, респиратор и отправился на войну.

Бой с хреном был в разгаре, когда у калитки голос, разделивший со мной моё отрочество, юность и чёртову молодость, спросил:

– У вас тут что, газовая атака?

Я разогнул спину и обернулся: по тропе от калитки шёл Петя. Он шагал уверенно, подставляя ветру хороший разворот плеч.

– Противогаз-то скинь, хоть поздороваемся! – продолжал насмехаться он.

Я бросил маску в траву и стянул перчатки.

– Ты чего вообще размахался? Я что, краду её, увожу в горный аул? – беззлобно выговаривал Петя, пожимая мне руку. – Я, может, помочь хотел человеку, а ты набросился!

Я не стал спорить. Довольные, в блаженном облегчении от сброшенной с плеч вражды, мы прошлись по участку.

– Ну как, дело-то движется? – спросил Петя, оглядывая сруб. – Работает твой художник? – и, запрыгнув на крыльцо, шагнул в заваленный опилками дом. Илья в древесной пыльце, мягкой, как накрошенная мимоза, встретил нас.

Петя благосклонно пожал ему руку и пошёл осматривать помещение. Открыл и закрыл окно в гостиной, провёл ладонью по ошлифованному брусу стены, похрустел стружками в котельной, прикидывая, как половчее разместить оборудование.

Состояние дел не понравилось ему. По стремянке, бранясь, что до сих пор не собрали нормальную лестницу, он поднялся на второй этаж и, встав со мной у окна комнаты, которую я мыслил как Лиз кину, присвистнул. Столпы солнечного света спускались на зелёную и золотую землю между холмами. Этот глоток красоты, который берётся одним взглядом, обескуражил Петю. Со временем привыкаешь, но поначалу он прошибает до слёз, как нашинкованный лук.

Петя молчал с минуту, глядя в обетованные страны, а потом толкнул меня плечом:

– Сам-то как?

В двух словах я рассказал о предстоящем разводе.

– Плохо, конечно, – согласился он. – Но с другой стороны – сто лет бороться за человека, который предал?

– Да я вот тоже вроде решил, что хватит, а сам, видишь, пошёл хрен травить. Думаю – вдруг Майя Лизку привезёт и увидит: развёл хреновину…

Петя поглядел на меня, слегка усмехаясь, и возобновил профессиональный разнос строительства.

– Значит, завтра поедешь, закажешь лестницу! – командовал он, скатываясь вниз по стремянке. – Потом с котлами разберись. Уже пора. Через неделю заеду – чтоб всё было! Илья, ты слышал? Доски вытащи из котельной!

Илья кивнул, как-то пристально и с улыбкой глядя на моего энергичного друга.

– Петь! – сказал он вдруг. – А можешь на улицу выйти на пару минут? Мне на тебя на свету посмотреть надо.

– Че-во? – не понял Петя.

– Ты понимаешь, в чём дело, – волнуясь, принялся объяснять Илья. – Я тут как-то тебя набросал по памяти…

– Меня?

– Ну да, мы тут с Костей про тебя говорили. А не виделись-то давно, разве всё упомнишь? Ну я взялся и напорол, конечно. Хочу вот теперь поправить! – заключил он и, не дожидаясь согласия, помчался за своими листочками. А мы с Петей вышли во двор, на заваленную глиной поляну.

Его взгляд скользнул над забором и полетел выше – туда, где между деревьями поблёскивала зелёная крыша Тузиных.

– Петь, зря стараешься! У меня забор против отелепатический!

Он качнул головой и произнёс искренне:

– А я вот надеюсь – может, зайдёт?

Я не успел возразить ему.

– Вот! Нашёл! – крикнул с крыльца Илья и, соскочив на застеленную досками тропку, понёсся к нам. В руках у него была папка с рисунками.

Подбежав, он прищурился на солнце и, расположив нужным образом два чурбачка, велел Пете садиться.

– Вот сюда! Не бойся, тут не грязно! Две минуты! И не крутись!

Он взял растерявшегося Петю за плечи и, усадив перед собой, принялся за работу.

Пахнуло ранним вечером – крапивой и мокрым дымом, в травяном подоле леса застрекотал кузнечик, а из-под облака полилось солнце – как будто природа проявила сочувствие к художнику, дав ему нужную музыку и освещение.

– Это что у вас, в порядке вещей? – покосился на меня Петя. – Вот так вот вы и живёте?

– Петь, ты не крутись! Мне и так с тобой трудно – нет в тебе единства! – с жаром проговорил Илья. – Голову правее, подбородок ниже!

– Щас! – сказал Петя, но всё-таки повиновался.

– Брови куда поехали? На место их поставь.

Петя снисходительно одеревенел секунд на сорок – видно, ему всё же хотелось портрет, – а затем полез за сигаретами.

Ещё несколько минут взгляд Ильи летал, как стриж, между Петей и бумагой, а затем художник вскочил и счастливо протянул своей модели рисунок:

– Ну вот, посмотри! Вот это другое дело. Правда?

Петя глянул в портрет глубоко, как в колодец, – там и в самом деле был он, но не нынешний. То ли будущий, то ли прежний. Тревожный взгляд снизу вверх, как смотрел подростком из-за рояля на свою маму, Елену Львовну.

С полминуты Петя созерцал «отражение», а затем уставился на Илью.

– А где мои вещи? – спросил он озадаченно, как будто его обворовали в бане. – Ты во что меня обрядил? И какого хрена ты меня подстриг?

И правда, вместо Петиных модных шмоток на рисунке – белая футболка, старенькая, почти прозрачная. В таких советские дети занимались физкультурой. Вихры сострижены по-школьному. А я-то сразу и не заметил.