Чандрагупта

может быть унизительнее? В конце концов, он готов уступить некоторую долю власти, но быть оскорбленным

подозрением — невыносимо для его достоинства. Нет, нет, там, где правит Ракшас, не место ему, Бхагураяну.

Он найдет другое государство, другого раджу. Эта мысль возникла мгновенно и, вспыхнув, погасла. Но как

знать: до каких размеров, раз появившись, разрастется она в дальнейшим? Увидев маленькую рыбку,

невозможно угадать, какой величины она со временем достигнет.

“Почему у министра столько сомнений на мой счет? — размышлял Бхагураян. — Казалось бы, я не давал

к тому повода. Неужели подозрительность и недоброжелательство живут в нем еще с тех пор, как я привез для

раджи Мурадеви?”

И тревожные опасения глубоко проникли в его душу. Теперь он думал, что если Ракшас питает к нему

столь враждебные чувства, то при случае постарается избавиться от неугодного военачальника. Тогда зачем же

здесь оставаться? Раджа Дханананд забросил государственные дела, и этот человек заправляет всем, будто он

сам раджа, да еще вздумал запугивать других, равных ему по должности! “Интересно, какова же мне цена в его

глазах, если он приставил ко мне соглядатая? Какой-нибудь городской вор и я стоим на одной доске! И что это

он подозревает всех и вся? Хочет выслать благородного Чанакью, избавиться от него? За что? За то, что тот

привел в Паталипутру племянника Мурадеви? Ну нет, министр Ракшас, моя гордость не терпит унижения, и раз

так, у Паталипутры нет больше военачальника Бхагураяна. Ах, если бы было правдой то, что нарисовал в

воображении благородный Чанакья, если бы и в самом деле остался жив сын Мурадеви! Хороший урок получил

бы ты, министр Ракшас. Но прошлое вернуть невозможно. Разве оживет младенец, брошенный на погибель в

дикой горной чащобе? И все-таки я найду средство наказать самоуверенного министра”.

Кипя яростью, проклиная Ракшаса, захватившего в свои руки безграничную власть, вернулся в свой

дворец Бхагураян. К ужину он не прикоснулся, потому что есть ему уже не хотелось. И сон никак не приходил.

Всю ночь провел военачальник в тяжелых, мучительных думах и в конце концов решил, что следует

предостеречь Чанакью. Раз первый министр подозревает в чем то брахмана, бог знает, что он может сделать.

Вдруг он в самом деле вздумает нанести ему такое оскорбление — выслать из Паталипутры? Нужно, чтобы

Чанакья был ко всему готов. И Бхагураян, твердо вознамерившись отправиться в обитель брахмана, едва

дождался рассвета.

Наступило утро следующего дня. День тянулся целую вечность. На закате Бхагураян поспешил к

Чанакье. Накануне он чувствовал на себе чей-то пристальный взгляд, поэтому сегодня был особенно

внимателен и убедился, что за ним действительно следят. От этого Бхагураян пришел в бешеную ярость и

поклялся, что не останется больше в этом городе. На миг ему захотелось приказать своим телохранителям

схватить этого дерзкого соглядатая и допытаться, кто послал его. “Стоит только приказать…” — думал он, но

подавил в себе это желание, унижавшее его достоинство, и пошел дальше, держа путь по берегу Ганги. Но в

дороге ему в голову пришла новая мысль: то ли не хотел он лишних свидетелей при разговоре с брахманом, то

ли была другая причина, только вдруг он остановился и приказал всем, кто сопровождал его, вернуться назад и

оставить его одного. Телохранители, слуги, солдаты были удивлены неожиданным распоряжением, но приказ

есть приказ, — повинуясь ему, они ушли.

Бхагураян один, подставляя горящий лоб прохладному, освежающему ветру с реки, пришел в хижину

Чанакьи. Брахман ожидал его сегодня, но сделал вид, что удивлен его внезапным появлением в неурочное

время.

— Вот уж не ждал, — сказал он, — но нечего и говорить, что очень рад приходу такого замечательного

воина и государственного мужа.

— Ну, а я не могу выразить, как я рад видеть вас и говорить с вами. Теперь я считаю вас своим

наставником, судьей в моих делах и помыслах. Но сегодня я пришел не за советом, мне нужно кое-что

рассказать вам, а прежде еще кое о чем спросить. Только, ради бога, не гневайтесь и не огорчайтесь из-за того,

что я вам скажу.

— Гневаться или огорчаться? О кшатрий, гнев, стыд и огорчение — нищенствующий брахман давно

забыл об этой троице. Отвергнув желания и страсти, как можно сохранять эти чувства? Спрашивай без

опасения все, что хочешь спросить. Я с радостью отвечу, если смогу. Говори же!

И все же Бхагураян долго не мог начать. Наконец, преодолев мучительные колебания, он произнес:

— Все ли рассказали вы мне о себе? Не осталось ли чего-нибудь такого, о чем я еще не знаю? Если так,

расскажите мне все. И тогда я скажу то, что хочу сказать.

Услышав вопрос, Чанакья с легкой усмешкой промолвил:

— Видно, кто-то наговорил тебе на меня после того, как мы расстались. Иначе откуда этот вопрос? Да,

собственно говоря, я уже догадываюсь… Что еще я могу рассказать, кроме того, что уже известно тебе? Что

может скрывать нищий брахман? Нет, не знаю… Мне нечего больше сказать. Может быть, поступим иначе?

Если кто-то оговорил меня, признайся, а я отвечу, где в его словах правда, где ложь. Законы политики говорят:

если в твоем государстве появился неизвестный, за ним нужно следить, чтобы знать, кто он, чем занят, с кем

говорит, куда ходит. Я уверен, что именно так и поступает ваш первый министр. Люди Ракшаса следят за мной.

Так и должно быть. Глаза раджи — доносчики и шпионы. Неважно, что место раджи занимает сейчас Ракшас.

Он и должен проявлять необходимую осторожность. Меня это не удивляет и не пугает. Чего бояться честному

брахману? Я ничего не скрываю. Значит, Ракшас расспрашивал тебя обо мне. Это понятно. Он посылает своих