Человек находит себя

От этой неожиданной мысли стало вдруг как-то хорошо и спокойно.

— Отработал смену — и все, — продолжал разговаривать сам с собой Алексей. — Того же Ваську забрать за компанию, плоскодонку у Сергея Сысоева взять и — на рыбалку! Вот дурак-то ты, товарищ Соловьев! Раньше не придумал… Забыл уж, как и воздух-то по утрам над рекой пахнет.

Ну конечно, он отдаст Ярцеву книги. Завтра же отдаст. На что они? А там потихоньку, может, и наклюнется что-нибудь, какая-нибудь находка. Решено!

Алексей даже зажмурился от этой неожиданности. Потянулся.

— Отдыхать!

А через растворенное окно рвался в комнату мерный, нарастающий шум дождя.

ГЛАВА ПЯТАЯ

1

Общее собрание кончилось поздно. Илья Тимофеевич пришел домой уже в сумерках, возбужденный до крайности и особенно рьяно потеребливая свою бородку.

— Ты хоть на развод оставь, батюшко, — предостерегла его жена Марья Спиридоновна, — вовсе без бороды-то неловко.

Илья Тимофеевич ухмыльнулся, оставил бородку в покое и сел ужинать, то и дело загадочно подмигивая жене.

— Ты чего? — заволновалась она. — Уж не на кулорт ли сызнова посылают?

В прошлом году, когда Илья Тимофеевич ездил на Кавказ по бесплатной путевке, Марья Спиридоновна не спала ночей. Было сграшно: вдруг полезет купаться в море — да и потонет? «Вон оно какое огромнушшее, сказывают…» Моря она боялась больше всего на свете. Даже клятвенное обещание мужа, что в море его никто никаким трактором «не запятит», не принесло ей тогда покоя…

Илья Тимофеевич отодвинул тарелку и, потирая руки, объявил:

— Какой там курорт! Просто дело доброе предстоит. Эх, и правильный же, видать, мужик!

— Что за мужик? — не поняла жена.

— Да директор! Не гололедовской хватки… С таким не потонешь!

— Где не потонешь-то? — забеспокоилась старушка.

— Нигде, Спиридоновна, нигде! Даже в море самом глубокущем.

— Ехать, что ли? — произнесла Марья Спиридоновна упавшим голосом.

Илья Тимофеевич добродушно рассмеялся;

— Эка, страх тебя взял. Говорю, дело большое начинается, добрую мебель всей фабрикой ладить станем.

— Прямо уж! — недоверчиво произнесла Марья Спиридоновна и спросила, успокаиваясь — Сережка-то чего не идет?

— Придет. После собрания коммунистам остаться велено.

— Собрания да собрания все… За день не наговорятся, — ворчала Марья Спиридоновна, прибирая на столе… — Опять все простынет.

Не дождавшись Сергея, Илья Тимофеевич ушел спать на сеновал. Уснуть он не мог долго. Ночь наступала пасмурная и теплая. Сено дурманяще пахло и при каждом движении шелестело под головой, щекотало то лоб, то ухо. Где-то скрипел коростель…

Собранием Илья Тимофеевич остался доволен. «Правильно делаем, ой как правильно! — думал он. — Давно пора!» Идею взаимного контроля одобрили почти все. И все здорово смеялись, когда Илья Тимофеевич снова рассказал свою историю из времен Шарапова и, пошлепав себя по затылку, заключил: «Вот он, взаимный контроль-то где...» — Больше всего понравилось Илье Тимофеевичу, что каждому рабочему теперь дадут такие книжки, вроде альбомов, где все самое главное будет: и чертежи, и размеры сказаны, и какой материал можно в дело брать, и какой нельзя. Но самым умным и правильным показалось то, что, кроме всех документов, у каждого станка в шкафчике под стеклом поместят образец. Образцы эти Токарев назвал эталонами и объяснил, что на каждом будет наклейка с печатью и подпись главного инженера будет стоять, что, дескать, «утверждаю»! «Поди попробуй, помимо эталона этого самого, соорудить! Нет уж, брак тут никуда не спрячешь! Молодцы мужики!..»

Эталоны предложил Токарев. Иные одобрили это, иные посмеивались, иные махнули рукой: пустое!

Зато и начальство, и народ в один голос поддержали предложение Ильи Тимофеевича сколотить «бригадку», которая станет готовить новые образцы, чтобы после в отдельном цехе наладить по ним мебель, которая и шла бы ходом, по потоку, и добрая была такая же, и чтобы в дело это втягивать самолучших рабочих.

Ярцев назвал будущую бригаду «художественным конвейером», сказав, что так обязательно надо назвать ее после, когда она разрастется, и что допускать к «художественному» только самых достойных, чтобы все боролись за право попасть туда. И получится, что за добрый труд — трудом и награда, только трудом красивым и самым ответственным.

Сергей пришел вскоре. Спал он обычно в избе, но на этот раз почему-то полез на сеновал к отцу.

— Тут, что ли, спать станешь? — спросил Илья Тимофеевич, услышав шаги Сергея и шуршание сена.

— Не спишь, батя?

— Стало быть… коли разговариваю. Ложись давай да говори, чего там еще баяли.

— Я не спать. Директор наказывал, чтобы утром прямо к нему шел… не заходя в цех. И пораньше чтобы. Слыхал?

— Не глухой… А на что?

— Не знаю, сам скажет.

— Вечно у вас тайны всякие: сам да сам!.. — ворчал Илья Тимофеевич, поворачиваясь на бок. — Приду уж, ладно… — сказал он вслед спускавшемуся по лесенке сыну.

«Да, правильный мужик, — снова подумал Илья Тимофеевич о Токареве, — с этим и впрямь, пожалуй, дело пойдет…» Он закрыл глаза, припоминая те далекие дни, когда сам был мальчонкой, а дед еще крепким, первейшим на селе столяром-краснодеревцем…

Еще в самую старину из Северной Горы, большого уральского села, развозили по всем городам России великолепную мебель.

Много тогда работало здесь кустарей. По шестнадцати часов — от зари до зари летом, ночами в зимнюю пору — корпели они в низеньких и тесных своих мастерских, которые и поныне еще стоят на иных усадьбах возле жилья. Кое-кто побогаче держал наемных работников. Таких мебельных царьков было, впрочем, немного — двое-трое на все село.

Северогорскую мебель скупало уездное земство. За ней наезжали купцы из Перми, Екатеринбурга, Вятки. Слава здешних умельцев переваливала через Уральский хребет, шла в Сибирь, в Харбин, шагала к Питеру, к Москве, до Парижа и то доходила она, та слава!

У иных стариков и доныне сохранились некогда нарядные, но уже помятые и потемневшие от времени прейскуранты. На скользкой бумаге — снимки зеленоватого цвета. Под каждым подробно перечислены достоинства и особенности изображенной вещи и размеры в вершках, а под иными примечание: «Оригинал удостоен золотой медали на Парижской выставке…»

Много повидали на своем веку порыжелые в углах страницы. Под снимками лоснились кой-где отпечатки купеческих пальцев, там, где пухлый перст придавливал слова: «Оригинал удостоен…» Тогда, должно быть, изрекало его степенство глубокомысленно «Запиши-кося этот вот шифоньерчик…»

Мебель увозили. Творец ее получал пропитанные солоноватой горечью кровные свои целковые. Шифоньерчики, кресла, резные буфеты торжественно вносились в барские покои. Кто-то, может быть, хвалил мебель: «Медалькой у французов награждена!» Но никому даже не снились человеческие руки с узловатыми натруженными пальцами, с ногтями загрубелыми, как черепаший панцирь и такими мозолями на ладонях, что крошились о них дубовые занозы и не прокалывал гвоздь. Никому не снились выцветшие глаза, полуослепшие от вечного огня свечи, как в зеркале отраженного в сверкающей полировке. Никто никогда не вспоминал имени человеческого, погребенного в словах «Оригинал удостоен…», не вспоминал о судьбе тех, кто своими руками создавал бесценные вещи, достойные того, чтобы назвать их творениями искусства, и умирал в нищете, покидая мир в еловом гробу, наспех сколоченном из невыстроганных досок…