Человек находит себя

Все это Илья Тимофеевич помнил больше по рассказам отца и деда, хотя и сам он работал когда-то тоже в мастерской, по размерам походившей на курятник — аршином от угла до угла дотянуться можно; после гнул спину в кабале у Шарапова, который держал на селе мастерские.

В тридцатом году Шарапова раскулачили. Кустари организовали артель. Только Павел Ярыгин, который приходился Шарапову племянником, да еще кое-кто из сговоренных им кустарей в артель не пошли… По-прежнему работали они на дому, вывозили мебель на рынок да посмеивались над артельщиками.

— На квас заработаете, а за хлебными корками к нам приходите, выручим, хе-хе… — язвил Ярыгин.

Пророком он оказался скверным: работала артель неплохо. Через несколько лет артельщики построили новое здание. В большие светлые цехи с охотой потянулись надомники. Вступили в артель и Ярыгин с единомышленниками. В общие мастерские, однако, они не пошли: выторговали себе право «робить на дому», по старинке. Мебель они потихоньку «сплавляли» на сторону.

Началась война. Артель стала делать лыжи для армии. После войны снова взялись за мебель. Через год на собрании Илья Тимофеевич, который был тогда членом артельного правления, что называется, навалился на надомников:

— До какой поры вы, приятели, мебель будете «налево» гнать да стариковством своим прикрывать невыполнение нормы? Айдате-ка в цех! Хватит Советскую власть обманывать! Мы тут вам наипочетнейшее место отведем. Ну, а не пойдете, что ж… худого не скажу, из артели вас коленком под комлевую часть р-раз! И беседуйте себе с фининспектором на доброе здоровьице.

«За» голосовали все. Надомники тоже тянули руки кверху. А у Ярыгина сама собой отвисала книзу челюсть: очень уж все это было огорчительным делом.

А в одну из ветреных февральских ночей вдруг запылал новый производственный корпус. Спасти не удалось ничего. Вместе с артельными постройками сгорели два квартала жилых домов.

Ярыгин на пожаре торчал в толпе односельчан.

— Гляди-ка ты, как неладненько издалося, — поминутно осеняя себя крестом, бормотал он, — а ведь на подъем артёлка-то двигалася, ох-хо-хо-о!..

На рассвете, обсуждая с приятелями происшествие, он философствовал:

— А при всем при том разобраться: вечного-то, друг-товаришш, ничего не быват… Вот и именно да!

Виновников не нашлось. Надомников и Ярыгина таскали чуть не полгода, но улик не было, и дело вскоре заглохло.

Снова разбрелись по мастерским столяры: опять началась работа на дому. Ярыгин злорадствовал.

А через три года приехали из Москвы инженеры, занялись какими-то изысканиями. Пошли слухи, что будут, мол, в Северной Горе строить мебельную фабрику.

Строить, однако, начали только в 1951 году. Северная Гора стала рабочим поселком. Почти ежедневно из Новогорска автомашины привозили на строительство разные грузы. На станционных путях бренчали буферами вагоны с кирпичом, железом, цементом — тоже для фабрики.

Артель между тем окончательно развалилась. Прежние мебельщики на время стали строителями. Первым пришел на фабрику Илья Тимофеевич вместе с сыном Сергеем. Последним появился Ярыгин. Он больше недели ходил за прорабом, выговаривая себе «работенку» повыгоднее. Столяры посмеивались: «Паша-таракаша (так прозвали его за тонкие тараканьи усики) вторую педелю «на примерку» ходит, деньгу себе по росту подбирает!»

— А вовсе в том греха-то и нет, — по обыкновению философствовал Ярыгин, когда издевки достигали его ушей. — Денежка, она есть главной житейской смысл. Уговор она прежде всего любит, чтобы чинно-благоронно все было.

Года через два построили и пустили первую очередь. В магазинах Новогорска появилась новая мебель. Покупали однако ее плохо. И красоты маловато, и прочность-то кто ее знает, да и дорогая к тому же.

Мастера предлагали:

— Давайте свое придумаем! Неужто мы мебель разучились ладить? Слава-то прежняя куда подевалась?

Но директор Гололедов отмахивался:

— Фабрика есть? Есть! Мебель делаем? Делаем! Нужна мебель? Нужна! Ну и пусть берут, какую даем. Темпы нужны, темпы! А красота — дело второстепенное.

Однажды Илья Тимофеевич побывал в Новогорске. На другой день он с утра пошел к Гололедову.

— Как вам, товарищ директор, не знаю, а мне стыдно, — дергая бородку, заявил он. — Своими глазами вчера беду нашу высмотрел. Рижскую мебель в универмаг привезли, так в магазин не войти, аж до драки… В полчаса расхватали. А рядышком наши шкапчики, ровно будки сторожевые, торчат, никто и спрашивать не хочет. Я, как распродали рижскую, подошел к продавцу, покупать вроде собрался, по шкапчику нашему ладошкой похлопываю да приговариваю: «Добрая вещица, ничего не скажешь». А продавец на меня глаза выкатил, молчит. Чую, за ненормального считает. Ну, дальше притворяться душа не вытерпела. Плюнул со злости, махнул рукой да и тягу из магазина — ветер в ушах!

Аж до одышки, ей-богу!.. Вот и решил к вам идти от всего «столярства». Совестно делать такое дальше!

Гололедов, как всегда, держался невозмутимо.

— Давайте не будем принимать близко к сердцу капризы людей с испорченным вкусом, — сказал он. — Вы старый производственник, должны понимать: нам нужен план! Побольше да попроще.

— Вы меня, конечно, простите, — не вытерпел Илья Тимофеевич, — только за такие рассуждения, худого не скажу, в глаза плюнуть — просто очень даже милосердное наказание… Извиняюсь, конечно, поскольку у меня тоже, видать, вкус сильно испорченный…

Шли дни. Мебель по-прежнему отвозили в город, по-прежнему там ее поругивали и покупали скрепя сердце, — где лучшую возьмешь? Из Риги-то не каждый день возят.

Когда сняли Гололедова, Илья Тимофеевич пришел домой в приподнятом настроении. Он достал из старенького буфета с резной верхушкой заветную (мало ли радость какая приключится!) поллитровку, стукнул ладошкой в донышко и, налив полнехонький стакан, опрокинул его себе в горло. Крякнул, утер губы рукавом, понюхал корочку хлеба и подмигнул встревоженной Марье Спиридоновне. Потом шумно поставил стакан и раздельно проговорил:

— Со святыми упокой…

Старушка поперхнулась неизвестно чем и закашлялась.

— Здоров ли ты, батюшко? — с трудом, сквозь кашель, проговорила она, с опаской поглядывая на мужа.

— Выздоравливаю! На сто пятьдесят процентов! — ответил он, затыкая бутылку и просматривая ее на свет. — Отходную сегодня сыграли нашему… с неиспорченным вкусом…

Это было нынешней весной.

«…Обязательно к Токареву сходить поутру! — решил Илья Тимофеевич, взбивая примявшееся под головой сено. — Обязательно сходить!»