Человек с крестом

Проханов видел, что она часто пьет, но ни одного слова не сказал о греховности ее поступков. Он порой лишь внимательно вглядывался в нее и едва приметно ухмылялся.

Шел уже пятый месяц беременности. Тошноты, часто мучившие ее, стали проходить, а тут, как на зло, она снова почувствовала себя плохо.

— Что с тобой, Марьюшка? — подозрительно глядя на нее, спросил Проханов и покосился на ее округлившийся живот.

— Ничего, ничего, Василий Григорьич, — испугалась Мария Ильинична. — Наверно, съела что-то. Нехорошо мне.

Как ни близки были их отношения, Мария Ильинична не могла решиться сказать ему, что ждет ребенка. У нее просто язык не поворачивался.

В эти критические минуты у Марии Ильиничны было уже испытанное средство для успокоения совести — бутылка. Их запас в доме пополнялся с завидной регулярностью. За этим хозяин следил лично. Особенно внимателен к содержанию холодильника он стал с того дня, когда в доме постоянно поселилась Мария Ильинична.

Она пила, чтобы заглушить тоску и отчаяние. Она хорошо понимала, что ребенка ей придется воспитывать одной, и уже успела смириться с этим. Только бы ничего не случилось до его рождения; она опасалась, что отец Василий выгонит ее, когда узнает о беременности.

Однако Проханова нельзя было обмануть. Косясь на ее живот и медленно бледнея, он почему-то шепотом спросил:

— Который месяц?

Этот шепот вселил в нее ужас. Она заглянула в расширившиеся зрачки Проханова и вдруг дико задичала;

— Не-ет! Не-ет! Ты не отнимешь его…

Проханов сильной, тяжелой ладонью ударил ее по щеке. Раз, другой, третий! От последней пощечины Мария Ильинична отлетела к кровати и упала.

— Мало тебя учили! Почему не сказала вовремя? Ну, отвечай, когда спрашивают!

Но Мария Ильинична не могла говорить: язык ей не повиновался.

Она думала только об одном: стоит ему ударить в живот — и все, ребенка ей никогда не видать. Она молила его глазами, и это, кажется, дошло до сознания Проханова, когда он рывком поднял ее с пола.

Проханов сразу переменился. Гнева его будто и не было.

— Боишься, душа моя? — он улыбнулся одними губами, хотя глаза его холодно блестели. — Не надо отвечать, сам вижу. Избавляться теперь поздно, упустили момент. Попытаемся… Гм… Садись-ка!

Он усадил ее на кровать и, заглянув ей в глаза, холодно и властно сказал:

— С этой минуты душа твоя и тело в моих руках. В моих же руках и жизнь ребенка. Ясно тебе?

— Да, — одними губами сказала Мария Ильинична.

— Вот и славненько.

Он не спеша сходил на кухню, принес нашатырный спирт, тем же спокойным шагом возвратился к Марии Ильиничне, неподвижно сидевшей на кровати, и дал ей понюхать из пузырька. Марии Ильиничне стало лучше.

Проханов отнес пузырек со спиртом и возвратился с валерьяновыми каплями. Пипетки он, наверное, не нашел и петому стал капать в рюмку прямо из пузырька. Капал и вполголоса считал:

— Раз, два, три, четыре…

Когда досчитал до пятнадцати, рука его дрогнула, он досадливо поморщился. Потом покосился на Марию Ильиничну, внимательно следившую за его руками, и сказал равнодушно:

— Десять меньше, десять больше — велика ли разница?

Наполнив рюмку водой, Проханов подал ее Марии Ильиничне.

— Выпей, Марьюшка, легче будет.

Она послушно выпила.

— Ну, вот и славненько. А теперь послушай, что я тебе скажу. Ты помнишь газетную статью? Ту, что писал этот христопродавец…

— Профессор Осаков? — поспешно спросила Мария Ильинична; она совсем уже пришла в себя, хотя все еще настороженными глазами следила за руками Проханова. Эти руки заставляли ее трепетать от страха. От них зависело — быть или не быть ее ребенку. — Помню, помню, батюшка.

Он болезненно поморщился, потом внимательно посмотрел на нее и равнодушно спросил:

— Ты ему ничего не ответила? Кажется, собиралась…

Мария Ильинична едва сдержала крик. Значит, он знает о ее угрозе написать в редакцию. Слышал эти слова единственный человек — его посланец. Неужто это он ее… тогда в парке?

Подозрение ослепило Марию Ильиничну, но чувство самосохранения, а еще больше инстинкт матери заставили ее ответить как можно спокойней:

— Нет, батюшка. Хотя, каюсь, хотела писать. Очень было обидно…

— Сейчас не до исповеди, — сухо оборвал ее Проханов. — И без того упустили время… — Он помолчал, подумал и требовательно сказал: — Так вот, Марьюшка. Надо сегодня же написать ответ этому еретику.

— Как написать? — изумилась Мария Ильинична. — Все, что я думала?

Проханов холодно взглянул на нее.

— Нет мне дела до твоих дум. Напишешь то, что я тебе скажу.

— Хорошо, батюшка, — тотчас согласилась Мария Ильинична.

Она поняла единственное: ее ребенку пока ничто не угрожает, а все остальное ее не касалось. Лишь бы он не тронул ее больше. Она напишет что угодно и куда он захочет, лишь бы жил ребенок, лишь бы родить его. Пусть только он ее не тронет.

Она заплакала от радости и облегчения. Но тут же спохватилась.

— Когда писать? Сейчас? — Мария Ильинична поспешно стала подниматься.

— Полежи маленько, — остановил ее отец Василий, — Я сейчас подготовлю все,

— Хорошо, батюшка. Я полежу.

— Ну, вот и славненько! Давно бы так… Проханов улыбнулся: все складывалось отлично.

Минут через сорок Мария Ильинична сидела за столом и старательно выводила буквы на листах, вырванных из школьной тетради.

— Да ты не спеши, — раздраженно заметил Проханов: он сидел с ней рядом и внимательно следил, как она пишет. — Начни-ка сначала…

Мария Ильинична послушно взяла чистые листы, но все же не удержалась, чтобы не бросить настороженного взгляда на его руки. Проханов перехватил этот взгляд и досадливо поморщился.

— Пиши отсюда, — ткнул он пальцем на плотный белый лист бумаги с готовым машинописным текстом. — Видишь?

— Вижу, батюшка.

Отец Василий удовлетворенно хмыкнул, но промолчал. Мария Ильинична, положив палец на готовый машинописный текст, начала писать.

«Уважаемая редакция! Прошу этот мой ответ переслать А. А. Осакову, бывшему профессору богословия, автору статьи «Встреча в пути».

Я не могу удержаться, чтобы не написать вам по поводу вашего выступления в газете.

Вы пишете: «От горя сильный ищет исцеления в труде и деятельности, горечь мыслей рассеивает чтением, слезы растворяет в пленительной красоте искусства, а от одиночества спасается меж людей».