Chercher l'amour… Тебя ищу

«Майор!» — внезапно болтающий без умолку товарищ отвешивает оплеуху моей каске. — «Двенадцать часов! Там! Снайпер или показалось?».

Е. ать! Непролазная грязь и гребаная глухомань. Здесь жить нельзя. Как эти люди в такой глуши ютятся? За что они воют и чего вообще хотят?

«Занять оборону!» — рукой размахивая, я отдаю чертову команду и быстро поворачиваюсь на двенадцать гребаных часов.

Засада? Тактическое окружение? Позиционная херня?

«-ят» — разговорчивый матерый хрен резко и негромко крякает, а после теплой кровью вперемешку со студенистыми мозгами и острыми костями увесисто забрызгивает мою рожу.

Все! Человеческий финал, конец и гребаная смерть…

— А это сто? — разлегшись по-царски на своем маленьком диване, сын крохотными пальчиками бережно прикасается к раскачивающейся тяжелой медали.

— Это награда, сладкий, — наклоняюсь, поворачиваю голову, чтобы взглянуть «за что».

— Сто это знацит? Их оцень много, они звенят, как монетки, — смеется, поддевая ноготочком золотистый ободок.

По сути дела, они ими и являются. Такая у военных своеобразная оплата за идеально выполненное задание, выданное государством.

— Я старался, чтобы получить их…

— Ты злися? — сын меня внезапно обрывает.

— Нет.

— Я нецяянно.

Он сильный, хоть и худенький малыш.

— Я знаю.

— А это сто? — он задирает голову, смешно выкручивает шейку и глазками указывает на лежащий на тумбочке возле изголовья пухлый кожаный фотоальбом.

— Книжка с фотографиями.

— Цьи?

— Мамины и мои. Хочешь посмотреть?

— Я не знаю, — плечами пожимает.

— Спать хочешь?

Он так тяжело вздыхает, как будто всходит на Голгофу, неся свой тяжкий детский крест. За все то время, которое мы провели вместе, я понял, что процесс укладывания или отхода ко сну — не самое лучшее, что можно себе представить, когда речь идет об очень непоседливом мальчишке.

— Нет, — отрицательно мотает головой. — А мама где?

— Мама занята. Это мы с тобой молодцы. Хорошо поели, потом убрались и помылись, а ей теперь тоже нужно привести себя в порядок…

— А-а-а-а! — прокручивает пальчиками пододеяльник с нарисованными смешными динозаврами, ухмыляется и тут же в широком, абсолютно нескрываемом зевке растягивает мелкий рот.

— По-моему, ты меня обманываешь? — подмигнув, пристраиваю задницу возле него. — Можно рядышком прилечь? Не возражаешь? — хлопаю ладонью по свободному, на первый взгляд достаточно просторному, месту. — Обещаю быть ниже травы, тише воды и не толкаться.

— Да, конесно, — он шустро ерзает, а после утыкается спиной и попой в велюровую стенку.

— Отлично! — незамедлительно забираюсь внутрь под любезно распахнутое маленькое одеяло. — Ух, как у тебя тут тепло! — в точности, как он, вожусь. — Погреешь, сладкий?

— Ты сто, замёлз? — улегшись на бочок, лицом ко мне, сын, удивленно выпучив глазенки, задает вопрос.

Есть немного! То ли это температурная дрожь, то ли нервный приступ. Кто сейчас такое состояние разберет?

— Читать будем? — окидываю взглядом близлежащие деревянные поверхности на предмет детской познавательной литературы.

— Нет. Не хоцю. Давай плосто полезым…

Полежим?

…Вонючие черти не дают мне высунуться или отдохнуть, чтобы отдышаться, перекурить или просто, прикрыв глаза, в абсолютной тишине помедетировать и перевести загнанный и сбитый с кромки дух. Поливают из всего, что есть в их диком оружейном арсенале. Расставив руки и ноги, старательно изображая неповоротливую в защитной амуниции морскую звезду, случайно утонувшую в большой грязи, прищурившись, внимательно слежу за небом, в котором периодически проскакивают маленькие металлические птички. У нас есть новый вид оружия, впрочем, как и новый тип войны. Подобная цивилизация пришла и в отдаленные, забытые Боженькой, малообразованные регионы. Там наверху живет и гордо здравствует никем неконтролируемое царство смертельно опасных злобных дронов, самостоятельно наводящихся на живые цели, и от которых нет, как правило, спасения. А мы, бравые и уязвимые солдаты, честная и легкая мишень для них. Осматриваю, ощупываю, хлопаю и пробую свою намокшую разгрузку. По-моему, труба дело! Свинцовые запасы практически истощены. Карманы парусят, пружинят, а отстрелянные сменные рожки раскиданы по сторонам. Питьевая вода почти закончилась, а бронежилет до кевларовой ниточки насквозь промок. Радует, что я пока не ранен, но сильно огорчает — чего уж тут, я говорю, как есть, — что я, похоже, тут один. Радио молчит, а в ближнем радиусе возможного взаимодействия нет шевеления и признаков не то что жизни, но даже и борьбы. Сколько нас было? Десять? Пятнадцать? Двадцать пять смешливых гордых молодцов? Конкретное число, похоже, я не помню. Не помню — охренеть, но запросто могу назвать все наши позывные.

Ушлый тихий Крот; непробиваемый и стойкий по натуре, с колоссальной выдержкой, высокорослый и блондинистый, деревенский парень — Снеговик; южанин, он же горбоносый, смуглый, с характерным вызовом во взгляде, жгучий брюнет с великолепными голубыми глазами Мексиканец Педро; еще был мерзлый северянин, кажется, для избранных — гордый Рёриг, и Варяг — для остальных; еще Ванятка — заблудший темнокожий иностранец; конечно, бывший пехотинец — Матрос и Павлик Смелый, тот заоблачно мечтающий о побывке на дом говорливый надоедливый, по личным ощущениям немощный, «старик»… Их больше нет, зато в насмешку Мудрый Свят — живой и невредимый! Одна граната! Жалкая лимонка. Маленькая всадница лукавой шустрой Смерти. Ура, ура, ура-а-а-а! Теперь я снова чувствую, что не один…

— А посему папа за нами не плиходит? — сынишка пропускает тоненькие пальчики через здоровые мои, пытается нажать, сдавить и показать мне силу. Он крепко стискивает зубки, скрипит, кряхтит и тужится. — Ты осень сильный. Мой папа тозе сильный, но…

— Ты за ним скучаешь, сладкий? — я чувствую острейшие уколы ревности и даже лютой зависти к тому, что Красов по-прежнему для Игорька свой чуткий «папа», который не торопится забрать из вымышленного садика несобственного маленького мужичка.

— Э-э-э-э? — малыш задумчиво подкатывает глазки.

— Я тебе не нравлюсь? — обращаюсь к нему лицом. — Посмотри на меня, пожалуйста. Что мне нужно сделать, чтобы…

— Ты осень больсой, — сжимает со всей дури, на которую способен, мой бицепс и тут же пронзительно, но тихо верещит. — Зылезный, Господи ты Бозэ мой! Бозэ-Бозэ, — удрученно покачивает, как дряхлый старикашка, головой.

— Таким уж я родился, — прискорбно соглашаюсь

— Ты целесцюл сёлный.

— Волосы такие? — дергаю за свои виски, с усмешкой уточняя.

Я, черт возьми, темноволос, но точно не брюнет, скорее средней степени прожарки русый член. Брови, ресницы, борода, вероятно, на порядок гуще и по фактуре, и по колору, но я не то чтобы иссиня-вороное блядское крыло, скорее, кофейный, не оттягощенный молоком, жирный, тягучий и густой шатен.

— Весь сёлный, — дергает свободной ладошкой, как будто в пространстве обрисовывая мой четкий образ. — Стласный!

— Я не обижу, Игорь. Я деток обожаю. Не бойся, сладкий. Хорошо?

— Ты цюдисе, — подытоживая, громогласно заключает.

Увы!

— Пусть будет чудище. Но…

— С тобой осень интелесно и смесно. Мне нлавится кататься на санках. Ты осень сильный и клутой. А есё…

— Привет! — в приоткрытую дверь заглядывает немного чем-то перепуганная Юля. — Как вы здесь, мальчики?

— Ма? — Игорь вскидывается и приподнимается, ладошкой упираясь мне в плечо.

— Еще не спишь? — открыв пошире полотно, показывает нам себя, стоящей в небольшом дверном проеме.

— Сплю, — он тут же падает, как подстреленный, на взбитую подушку и демонстрирует мужской, пока еще, увы, сопливый храп.