Черная луна Мессалины

Замыкали шествие гладиаторов воины-бестиарии в окружении своих питомцев – слонов в шелковых попонах, гибких грациозных пантер, скалящих пасти львов и ревущих бегемотов. Едва заслышав рев животных, трибуны взвыли от восхищения. Публику ждало захватывающее зрелище, ведь римские дрессировщики достигли в своем искусстве невиданных высот – медведи ходили по канату, львы клали бестиарию под ноги загнанного, но еще живого зайца, обезьяны ездили верхом на свирепых гирканских гончих, а оленей запрягали в колесницы.

Сделав круг почета во главе процессии, Гай Цезарь вместе с супругой занял императорскую ложу, и гладиаторы, проходя по арене, выбрасывали вперед правую руку и, поравнявшись с Калигулой, выкрикивали:

– Здравствуй, Цезарь! Идущие на смерть тебя приветствуют!

Завершив положенное шествие, любимцы публики удалялись в подтрибунное помещение в ожидании своего выхода. Кивая гладиаторам, Калигула отвечал на приветствие поднятой рукой, при этом ворчливо жалуясь Цезонии:

– Звезда моя, Изида жестока ко мне, ибо мое правление не отмечено никакими всенародными бедствиями. Царствование Августа запомнилось поражением Вара, правление Тиберия – обвалом амфитеатра в Фиденах. Подумать только! Тогда под обломками погибло целых пятьдесят тысяч человек! А я буду забыт из-за всеобщего благополучия. Вот бы случился голод или чума! Хотя бы пожар, землетрясение! Или вот прямо сейчас обвалились бы трибуны!

И император взмахнул рукой, то ли приветствуя гладиаторов, то ли указывая Цезонии на волнующееся людское море, заполонившее амфитеатр.

– В прошлый раз был свирепый бой между слоном и носорогом, – в предвкушении яркого зрелища говорил бородатый плебей, сидя на самом верху тех самых трибун, обвала которых так жаждал Калигула. – Во время поединка слон схватил метлу для подметания арены, ослепил врага острыми прутьями, а затем растоптал его ногами, клянусь Юпитером!

– О великие боги! О чем он говорит! – всплеснул руками толстяк в зеленой шапке. – Сегодня будет биться сам Филамма, а он вспоминает про слона!

Филамма был легендарный боец, четыре раза получавший символ свободы – деревянный меч-рудис, но вместо того, чтобы в богатстве и почестях уйти на покой, снова и снова подписывавший контракт. Мало кому из гладиаторов удавалось пережить тридцать восемь боев, как это посчастливилось Филамме. Для гладиаторских ристалищ бойцы набирались из рабов либо военнопленных, кои, заработав достаточно денег, выкупали себе свободу. Но в последнее время вольные граждане из простолюдинов, а иногда и из благородных горожан, мечтая о почестях и славе, принимали присягу, объявляя себя «юридически мертвыми».

И после этого вступали в другой мир. Мир жестокий и кровавый, живущий по своим законам. Первым законом гладиатора было молчание. Вторым – соблюдение правил чести. Филамма был настоящий гладиатор. Исключительно честный и молчаливый. Боец жил ради боя и рано или поздно должен был на арене умереть. Этого момента ждали все, и все его боялись, предпочитая верить, что за смелость и мужество боги даровали Филамме бессмертие.

И вот толпа захлебнулась воем – Филамма показался на арене. Против него вышел огромный светловолосый германец, молодой и резкий. Германец бросился на заслуженного гладиатора, завязалась короткая схватка, и, к ужасу болельщиков, Филамма упал. Рев разочарования пронесся по трибунам, а к лежащему на песке уже спешил служитель, облаченный в одежды бога мертвых. Этрусский наряд на лекаре был призван напоминать публике об истинном происхождении так полюбившихся латинянам кровавых игрищ. Трибуны, затаив дыхание, ждали – подтвердит служитель либо опровергнет смерть поверженного. Если бы бедняга был все еще жив, окончить агонию полагалось «ударом милосердия». Но Филамма вдруг перевернулся на спину и неожиданно для всех попросил о пощаде, поднимая левую руку и вытягивая указательный палец. Трибуны взревели:

– Пощадить!

– Даруем Филамме жизнь!

Однако хмурый цезарь, не колеблясь, вытянул вперед кулак с опущенным вниз пальцем.

Трепещущий от возбуждения германец двумя руками занес над Филаммой меч и, издав победный клич, пронзил горло народного любимца. И вот «бог мертвых» склонился к старому воину, подал знак помощникам, и мертвое тело крючьями уволокли с арены. Зрители заревели от ярости – редкий случай, когда народ не радовался крови. Но на ринг тут же вышли новые гладиаторы, и все забыли о покойном. Калигула, утратив интерес к ристалищам, поднялся и покинул ложу.

– На свадебный пир отправился, – с завистливыми нотками в голосе проговорил бородатый житель Затиберья, провожая императора взглядом.

– Пора бы уже! Жених с невестой, должно быть, заждались, – добродушно усмехнулся его кудрявый приятель.

– Мог бы не торопиться. Без императора не начнут.

Калигулу и в самом деле ждало не менее пятисот человек. В огромном зале императорского дворца, больше похожем на центральную площадь небольшого городка, раскинулись праздничные столы. Вокруг столов возлежали гости – сенаторы, патриции, благородные матроны. В глубине зала виднелись лица приятельствующих с Гаем Цезарем актеров, неизменных спутников его ночных похождений по лупанарам. Не позвать их на пиршество означало навлечь на себя императорский гнев. Над приглашенными возвышалось ложе императора.

Войдя в зал под приветственные возгласы гостей, Калигула возлег на ложе, откинувшись на подушках, и в ногах его под звуки лютней устроилась Цезония. Императрица не переставала недовольно посматривать на новобрачную, расположившуюся по правую руку Калигулы, отделяемую от императора лишь женихом. Дождавшись богоподобного племянника, Клавдий тут же выпил одну за другой чаши критского и массайского вина во славу Юпитера и Венеры и теперь клевал носом, забавляя присутствующих.

Мессалина рассматривала правильный профиль своего супруга, его красиво посаженную голову, увенчанную благородными сединами, дородное тело и думала, что если бы Клавдий всегда вот так сидел, застыв в одной позе, то выглядел бы вполне прилично. Но трясущаяся при ходьбе голова, подгибающиеся колени, визгливая, заикающаяся речь и парадоксальные высказывания, которыми Клавдий время от времени удивлял собеседников, портили благоприятное впечатление, складывающееся при первом знакомстве. Задремав, Клавдий свесил голову на грудь, а два императорских шута подобрались к жениху и проворно сняли с ног его сандалии, надев обувь на безвольно опущенные руки.

– Дядюшка! – давясь от смеха, окликнул родственника Калигула.

Клавдий встрепенулся и, заморгав глазами, под общий хохот по своей всегдашней привычке принялся тереть ладонями лицо, делая вид, будто просто задумался. Он водил по щекам грязными подошвами, не сразу заметив подвох. А поняв, в чем дело, визгливо расхохотался и, осознав свою ошибку, скинул с рук сандалии и крепко обнял Мессалину, впившись в ее губы слюнявым поцелуем.

– Не приставай к моей женщине! – нахмурившись, вдруг выкрикнул Калигула, и Клавдий испуганно отпрянул.