Черная вдова

Тот развел руками, закатил глаза, давая понять, что это было бы верхом блаженства.

Их беседу прервала врач, появившаяся в палате с медсестрой. Она вежливо попросила Иркабаева и Орысю удалиться, так как больной нуждался в покое. Те попрощались и вышли, пообещав навестить Валерия Платоновича завтра же.

Скворцов-Шанявский облачился в больничную одежду. Заполняя карту, врач поинтересовалась, случались ли у него подобные обмороки раньше.

– Не припомню, - ответил профессор.
– Возраст, дорогой доктор! Нервы уже не те. Поверьте, я не из трусливых. Но ведь зверь!.. Не знаешь, что у него на уме. Знали бы вы меня в молодости! Шел на вражескую пулю и не думал о смерти! Сам черт не брат!

– Воевали, значит?
– уточнила доктор.

– И где! В частях особого назначения! В тылу у немцев подрывал поезда, склады с боеприпасами и горючим. Не раз случалось отбиваться чуть ли не голыми руками от вооруженных до зубов фрицев!
– профессор грустно улыбнулся.
– Конечно, глядя теперь на меня, в это трудно поверить. Но, как говорится, из песни слов не выкинешь, - было, доктор, было!

– Почему же трудно?
– пожала плечами врач.
– Тело у вас сбитое, крепкое, как у атлета.

– Эх, кабы еще не этот чертов желчный пузырь!
– произнес в сердцах Скворцов-Шанявский.

– Не волнуйтесь, вылечат, - с улыбкой обнадежила его доктор.

Закончив оформление больничной карты, она порекомендовала профессору заснуть - это для него сейчас было наилучшим лекарством.

На следующий день первым посетил Скворцова-Шанявского Иркабаев. Он заявился с сумкой, из которой по палате разнесся аромат знойного узбекского лета. Расспросив Валерия Платоновича о здоровье, Мансур Ниязович торжественно вынул гостинец - оплетенную каким-то засохшим растением дыню и тяжелую гроздь винограда.

– Откуда такое чудо?
– всплеснул руками профессор.

– Из дома земляк привез.

– Но ведь еще только конец весны?
– удивился Скворцов-Шанявский.

– У нас умеют сохранять, - пояснил Иркабаев.
– С осени и почти до нового урожая держится. Даже слаще становится... Кушайте, дорогой Валерий Платонович, силы дает, скорей поправитесь.

И вот, когда он был уверен, что Орыся не придет, в дверь постучали.

– Да-да!
– откликнулся профессор.

Сердце его забилось от счастья - в палату входила она! В накинутом на плечи белом халате, в модных брючках до щиколоток, блузке с бантом и пиджаке с широкими прямыми плечами.

Однако радость Скворцова-Шанявского несколько померкла, когда вслед за Орысей, робко протиснувшись в дверь, вошел патлатый фотограф. В руках у Сегеди была объемистая сумка.

– Извините, Валерий Платонович, - после взаимных приветствий сказала Орыся, - никак раньше не могли. Ни минуты свободной! Как назло, клиент за клиентом! Даже очередь...

– Радоваться надо, - улыбнулся профессор.
– Небось выполнили план.

– Перевыполнили!
– ответил мастер художественной фотографии, ища, куда бы выложить содержимое сумки.

Орысю это тоже, видимо, интересовало.

– Еда, наверное, здесь неважная, вот мы и...
– начала было она, но Скворцов-Шанявский замахал руками:

– Ради бога, ничего не надо!

– Так не положено, - солидно произнес Сегеди и стал выкладывать на тумбочку свертки.

Тут был и сервилат, и балык, и черная икра.

– Братцы, милые!
– взмолился профессор.
– Я вам честно говорю: нельзя мне все это! Диета!

Фотограф хмыкнул, почесал затылок.

– А свежие огурчики и помидорчики?
– спросил он.
– Апельсины?

– Ну, это еще куда ни шло, - вздохнул профессор.

Положив цитрусовые и овощи в тумбочку, Сегеди напоследок вынул бутылку дорогого марочного коньяка.

– Ни-ни!
– решительно возразил Скворцов-Шанявский.
– Смерть для меня!

Фотограф нехотя засунул бутылку обратно в сумку.

Орыся села на стул, Сегеди - на вторую койку. Начались расспросы о здоровье. Поинтересовалась Орыся и тем, кто еще лежит в палате с профессором.

– Эта койка пустует, - ответил Валерий Платонович.
– Так что я тут один.

Профессор, разумеется, не пояснил, что к нему не будут никого подселять по его же просьбе. За соответствующую "благодарность" старшей медсестре. Главное, Скворцов-Шанявский хотел дать понять Орысе, что в случае чего - им мешать не будут. Но, похоже, на этот намек она не обратила внимания и спросила:

– Вы случаем не знаете, как там Лена Ярцева? Ну, в Средневолжске?.. До сих пор вспоминаю тот Новый год. Такая хорошая женщина! Простая и добрая. А уж готовит! Жаль, что так и не пришлось познакомиться с ее мужем. Как его звать? Глеб, кажется?

– Да, Глеб, - грустно кивнул профессор.
– Вы не можете себе представить, какая трагедия произошла в ту ночь!

– Да что вы!
– охнула Орыся.

И Скворцов-Шанявский рассказал о том, что слышал от Глеба и Лены Ярцевых - о нелепой гибели отца, утонувшего в озере.

– Ужас какой! На глазах у сына!
– искренне переживала Орыся.
– Как он только выдержал? Я бы сошла с ума, ей-богу!

– Не говорите!
– вздохнул Валерий Платонович.
– Вообще после этой страшной смерти у Глеба пошла какая-то нехорошая полоса. С Леной серьезные нелады...

– Странно, - удивилась Орыся.
– Мне показалось, она любит мужа без памяти! Сама призналась на кухне, живут душа в душу. И Глеб думает только о жене.

– Чужая семья - потемки, - развел руками профессор.
– Не знаю, Лена вам говорила, что Глеб был прописан в квартире своего отца?

– Нет.

– О, роскошные апартаменты! В центре города, на берегу Волги, комнаты - хоть на коне разъезжай. Представляете, со смертью отца Глеб остался в квартире один!

– Что же он в ней делает?

– На Москву хочет менять, - ответил Валерий Платонович.
– Собирается перебраться в столицу.

– Без жены?
– спросила Орыся.

– В том-то и дело.

Скворцов-Шанявский не говорил всей правды: в том, что семья Ярцевых дала трещину, он тоже сыграл не последнюю роль...

– Не пойму, - покачала головой Орыся.
– Бросить такую женщину, как Лена! Наверное, не любил.

– Знаете, что сказал Горький?
– спросил профессор.
– Самое умное, чего достиг человек, - это умение любить женщину. От любви к женщине родилось все прекрасное на земле. Понимаете, Орысенька, наш великий писатель не зря выбрал слово "умение". Не зря! Умению любить надо учиться. Наше поколение было научено, а вот нынешнее - увы!
– И он, сделав кивок в сторону сидевшего истуканом фотографа, добавил: - Не в обиду присутствующим будь сказано.