Черные ножи 4

Я быстро прикончил свою порцию, голод хоть чуть-чуть улегся, перестало тянуть живот… впрочем, чувство голода почти никогда не проходило. Нас кормили едва-едва, лишь бы не сдохли, лишь бы могли тащить свои исхудавшие тела на работу. А кто не мог — разговор короткий — пуля в затылок…

На улице было еще темно, дул сильный северо-западный ветер. Пока я, опустив голову, бежал до своего места в строю, чуть не столкнулся с офицером-СС, и тут же сдернул шапку с головы:

— Entschuldigung, Herr Untersturmfuhrer^[3].

В глаза ему не смотрел, чтобы лейтенант не счел это дерзостью.

Обычно, все происходило на усмотрение немцев. При встрече с офицером нужно было снять шапку и приветствовать его, но при этом делать это с уважением. При любом недовольстве он мог избить меня нагайкой, затравить собаками или попросту пристрелить на месте. И каждый раз это была рулетка, в которой все зависело исключительно от текущего настроения очередного офицера.

Этот брезгливо махнул рукой, отпуская. Я не заставил себя просить дважды. Самое идеальное существование в лагере — не попадаться на глаза местному начальству и офицерам охраны. Солдаты просто так без приказа обычно не стреляли, но при них всегда находился дежурный офицер, а попадет тому вожжа под хвост или нет, невозможно было предсказать заранее.

Кто был гордый и не хотел подстраиваться под систему, уже погибли. Я же мечтал отомстить и поэтому терпел.

Мы выстроились на плацу по квадратам, в каждом — отдельный барак, как было предписано. Мы с Зотовым, как обычно, стояли рядом.

Вокруг заключенных — многочисленная охрана, человек пятьсот. Солдаты с винтовками и автоматами, при офицерах лишь пистолеты. Пара десятков овчарок — злые твари, яростные, готовые по первому приказу вцепиться в глотку и рвать плоть на куски. Как же я их ненавидел!

Прежде я всегда относился к собакам с любовью, но этих… убил бы с радостью, одну за другой, задушил бы собственными руками. Их спускали с поводка легко, при первом нарушении, и псы, вкусившие раз человеческой крови, превращались в монстров. Я видел, как они драли на части людей, вся вина которых заключалась лишь в том, что недостаточно быстро сняли мютце^[4] перед офицером или же совершили другой мелкий проступок.

Потому что все должно быть по правилам и установленным порядкам!

Образцово-показательный концентрационный лагерь «Заксенхаузен» представлял собой гигантский треугольник, с бараками, выстроенными по веерному принципу полуокружностями, и лишь справа от центральных ворот имелся «малый лагерь» — там стояли полтора десятка бараков в трех рядах, в которых держали особый контингент: гомосексуалистов, так называемых «бибельфоршеров» — то есть свидетелей иеговых, а так же цыган и прочих, кто надолго в живых не задерживался.

Надпись над воротами в лагерь — «Arbeit macht frei»^[5] — звучала особо издевательски, учитывая особенности местной жизни и правил, по которым жили пленные.

По задумке, заключенные должны верить, что если они будут честно трудиться, то их рано или поздно выпустят, а самопожертвование в виде невыносимой работы очистит их мысли и духовно обогатит.

Удивительно, но многих заключенных эта надпись действительно успокаивала. В человеческой природе заниматься самообманом, иначе просто не выжить.

Именно в «Заксенхаузене» располагалось главное управление концлагерей Германии и штаб-квартира «Инспекции концентрационных лагерей», входившая в «Главное административно-хозяйственное управление СС». Гиммлер лично контролировал и руководил проводимыми здесь опытами. Лагерь использовался как полигон для апробации новых методов содержания и уничтожения заключенных.

Территория была обнесена высокой каменной стеной, а сторожевые пулеметные вышки стояли равномерно по всему треугольнику. За первой стеной находилась широкая полоса со служебными постройками, а за ней была вторая стена, тоже с вышками. Помимо того перед первой стеной была расположена распаханная десятиметровая «мертвая зона», заходить на которую строжайше запрещалось. Охрана имела право открывать огонь по нарушителям без предупреждения. Эта зона помимо прочего ограждалась колючей проволокой под током высокого напряжения.

Было еще только пять утра, но комендант лагеря, штандартенфюрер-СС Антон Кайндль лично вышел на аппельплац — площадь, где проходила ежедневная перекличка. Был он человеком чуть за сорок, среднего роста, с большими залысинами и крупным лбом, носил круглые очки, и с виду не казался ни злым, ни строгим, хотя именно при нем эффективность работы в лагере сильно повысилась, а достигалось это методами, которые сложно было назвать гуманными.

— Драй, драй, цво, зибен!.. — рапортфюрер Зорге начал зачитывать список заключенных первого барака, а Кайндль лениво поглядывал по сторонам. Видно было, что он не выспался и от этого пребывает не в лучшем расположении духа.

Когда произносили номер, нужно было сделать шаг вперед, поднять руку и крикнуть «здесь», чтобы проверяющий поставил галочку у себя на листке. Если же этого не происходило, то чтение прерывалось до выяснения причины отсутствия очередного номера, и если задержка происходила по вине заключенного… боже, помоги ему, если повод оказывался неважным.

— Цво, нуль, нуль, цво, — наконец, очередь дошла и до меня. Наш барак номер тридцать располагался во втором полукруге справа от центрального входа, и мы стояли, соответственно, где-то в середине общего строя. Проверка проводилась параллельно сразу несколькими офицерами, иначе, это дело могло затянуться на несколько часов — одновременно в лагере находились несколько десятков тысяч заключенных.

— Hier^[6]! — я шагнул вперед, поднял руку, а потом вернулся в строй.

Краем глаза увидел, как Зотов сплюнул на землю. В его слюне были явные сгустки крови. Болен? Лишь бы не цинга, от нее страдали многие, но спрашивать я не стал — все равно не расскажет, слишком упертый. А обращаться в медицинский блок — себе дороже, оттуда одна дорога — на тот свет.

После переклички Зорге сообщил, кто и на каких работах сегодня занят. Худшее, что могло быть — бессмысленность. Заключенных не держали в лагере просто так, и если не находилось подходящего дела, то запросто могли заставить перекидывать уголь из вагона на землю, а потом обратно, или таскать камни туда-сюда, лишь бы занять физическим трудом, утомить до крайней степени, лишить последних сил.

Потом Кайндль объявил, что двадцать человек — самых слабых отправят на лечение в другой лагерь. Каждый день заключенные играли в эту своеобразную лотерею, проиграть в которой мог абсолютно любой. Тут же подъехал автофургон «Магирус» и несчастных загрузили внутрь. «Душегубка» проехала сквозь лагерь и свернула в левые ворота, туда, где находились производственные корпуса и вечно шел черный дым из трубы.

Не нужно было иметь семь пядей во лбу, чтобы понять, куда именно повезли больных пленников. К моему удивлению, находились и те, кто верили, что людей на самом деле отправили на лечение, как бы бредово это ни звучало. Я лично слышал разговоры о том, что «они же не звери», «существует конвенция о военнопленных» и прочую подобную чушь. Впрочем, надежда — это то, что позволяло существовать здесь, и лишать последнего шанса я никого не хотел. Поэтому, зная точно о том, что за дым идет из-за стены, я ни словом не обмолвился о печах крематория.