Черные ножи 4

Нам сегодня повезло… конечно, по сравнению с теми, кого увезла «душегубка». В остальном — ничего хорошего. Двести человек из нашего барака выделили на «трассу» — и это было худшее, чего только можно было пожелать. Я тяжело вздохнул, представляя свой грядущий день, но выбора не было.

Всю нашу группу под конвоем провели сквозь лагерь до боковой стены, там был устроен специальный участок, вымощенный крупным грубым булыжником — это и была знаменитая «трасса». Каждому выдали по паре армейских сапог — новеньких, блестящих, красивых… но жутко натирающих ноги.

Нам предстояло бегать туда-сюда весь день, двенадцать часов, разнашивая жесткие сапоги, которые после этого отправят на фронт солдатам и офицерам. И если первые пару часов проходили относительно легко, то к концу дня ноги уже стирались в кровь.

И не вздумай упасть или снизить темп бега — тут же один из охранников подойдет и безжалостно изобьет дубинкой, и если после этого ты не сможешь подняться, двое солдат утащат тебя прочь за внутреннюю стену… а что было дальше, оставалось лишь догадаться. Такие провинившиеся обратно уже не возвращались.

— Шнеллер, свиньи! — Осипов уже был тут как тут. — Пошевеливайтесь!

Для надежности он прошелся нагайкой по спине ближайшего заключенного. Сволочь! Я бы перегрыз ему глотку зубами, представься возможность. К сожалению, охрана в лагере была устроена хорошо — даже если бы получилось добраться до Осипова и прикончить его, меня тут же застрелили бы.

Я стиснул зубы и побежал, Зотов бежал рядом со мной слева. Он не был марафонцем, скорее — спринтером, и ему проще было сделать рывок, отдав все силы, чем бежать много часов кряду. Но выбора не было. Я старался расходовать силы равномерно, удерживая темп, не ускоряясь, но и не замедляясь. Тогда была вероятность впасть в некое состояние, в котором время по ощущениям летит быстрее. И, что важно, боль в натертых ногах чувствуется меньше. Завтра нас, скорее всего, опять поставят на этот участок — на «трассу» отсылали от недели до нескольких месяцев, в зависимости от тяжести проступка… но мы ничего не нарушали, и была вероятность, что нас кинули на этот участок просто так, случайно… два дня подряд такое испытание выдержать очень сложно, неделю — невероятно, а уж месяц редко кто доживал до конца. Но если не мы, то другие будут так же мучиться. Чем мы лучше? Ничем.

Сегодня еще весь день впереди, и нужно продержаться, не сдаться, вытерпеть, чего бы это ни стоило…

Зотов шумно дышал, ему было тяжело, но помочь командиру я ничем не мог.

Прошел час, второй.

— Мешки поднять! Живо! — Осипов придумал себе развлечение.

Чуть в стороне грудой были свалены мешки с песком — килограмм пятнадцать-двадцать каждый. Каждый взвалил себе на плечи по мешку… тут и в нормальной обуви шаг ступить тяжело, а в этих чертовых сапогах — практически невозможно.

Но…

Шаг, еще шаг, третий, четвертый… я считал и считал, постаравшись абстрагироваться от всего остального: от холода, ветра, разгорающейся боли в ногах, тяжелого мешка на спине.

Повезло в одном, сегодня сапоги были нормального размера, а могли дать и меньшего, тогда ноги стирались быстрее.

Пятьсот, пятьсот один, пятьсот два…

Только так, преодолевая себя каждый день и каждый час, можно было уцелеть. Те, кто мечтал о будущем или жил прошлым умирали. Выживали лишь те, кто существовал исключительно сегодняшним днем, часом, минутой, секундой.

Тысяча один, тысяча два, тысяча три…

Продержаться сегодня, завтра, послезавтра, и так каждый из последующих дней. Находить в себе силы жить.

Умереть — просто, достаточно не подчиниться приказу или косо посмотреть на офицера. Но жить — надо!

Потому что только живым иногда выпадает шанс отомстить…

Глава 2

Едва вскарабкавшись на второй ярус нар, я тут же отключился, забывшись тяжелым сном без сновидений. Ноги горели нестерпимым огнем, ободранные до мяса, но главное — перетерпеть. Мне было много легче, чем прочим, на мне обычно все заживало, как на собаке, хотя в последнее время это свойство организма меня все чаще подводило.

Началось все еще, когда Зотов тащил меня на себе в лагерь. Либо у организма не хватило сил, либо из-за отсутствия сна я никак не мог восстановиться, но мне было дико плохо. По факту, я умирал, и не умер лишь благодаря помощи Георгия. Это был первый главный сбой моего тела с того самого момента, как я очнулся в теле Димки Бурова. За эти месяцы я привык, что все мои раны заживают с космической скоростью, и вновь стать обычным человеком было неприятно.

К счастью, спустя неделю-другую способность к регенерации частично восстановилась. Раны вновь заживали, хотя и медленнее, чем прежде, а на прочие раздражители, вроде низкой температуры, я реагировал легче, чем остальные заключенные.

Несомненно, это меня спасало. Но с каждым днем из-за отсутствия нормального питания и плохого сна я чувствовал, что мои способности постепенно исчезают. Еще месяц-другой, и лагерь прикончит меня окончательно.

Проснулся я от того, что кто-то настойчиво дергал меня за рукав.

— Василий, спишь? Проснись! Дело есть!..

Я открыл глаза и увидел лицо Зотова. Глаза у него были красные и воспаленные, он так же, как и я, отбегал весь день на «трассе», и я представлял, что он сейчас чувствует… но, казалось, что боли для него вовсе не существует. Мысли Георгия были заняты другими вещами.

Барак тревожно спал. Кто-то кричал во сне, надрывно и протяжно, пока не получал тычок в бок от соседа, тогда замолкал до следующего раза… другие тихо стонали — таких не трогали, иначе пришлось бы будить каждого второго… и на весь барак разносился разноголосый храп — бич божий, раздававшийся со всех сторон. Храп был настолько разнообразным: от глухих басов до высокого дисканта, — что спать при таком шуме было попросту невозможно. И раньше я бы не уснул, сейчас же абстрагировался настолько, что не слышал ничего, кроме крика на побудку. Ко всему привыкаешь, а если не можешь привыкнуть — умираешь.

— До утра не подождет? — вставать мне не хотелось. Я как раз хорошо согрелся, зажатый между телами других пленников. Если сползу вниз, позже придется вновь втискиваться, искать место, будить соседей.

— Рядовой Шведов, живо вниз! Это приказ!

Когда Зотов говорил таким тоном, дело было серьезным. Сон мигом слетел с меня, я аккуратно вылез из-под куцего одеяла, стараясь не тревожить соседей резкими движениями, и спрыгнул вниз, умудрившись не отбить ноги о деревянный пол.

Георгий уже нетерпеливо ждал и тут же потянул меня за собой, выводя из спального помещения барака в соседнюю комнату, где мы завтракали и обедали, мимо уборной и двери на улицу.

За столом у самодельной свечки, сделанной в половинке пустой консервной банке, сидели трое.

Одного — крупного мужчину с правильными, даже красивыми чертами лица, я знал — он жил в нашем бараке. Михаил Девятаев — летчик-истребитель, самолет которого сбили во время одного из вылетов. Сам же Михаил чудом спасся, попал в плен, пытался бежать, был пойман и отправлен в статусе «смертника» в Заксенхаузен. С таким статусом жить ему оставалось недолго, но тут Девятаеву невероятно повезло. Парикмахер в бане — бывший советский танкист сменил ему бирку с номером, взяв ее у только что умершего человека. Парикмахер уже не в первый раз проворачивал подобный фокус, ходя по невероятно тонкой грани. Будь он пойман на таком деянии, лютая смерть была бы ему обеспечена. Казалось бы, как подобное в принципе возможно? Но при всей своей бюрократии и скрупулезности, немцы не могли помнить в лицо каждого из многих тысяч заключенных, непрерывным потоком проходящих сквозь жернова лагеря, поэтому Девятаев превратился в рядового Никитенко, сменил статус со «смертника» на «штрафника», и этим выиграл себе несколько месяцев жизни.