Чёрный хребет. Книга 4

— Ладно.

Я не расстроен. Всё так, как и должно быть.

— Ложись на кровать, а я спою тебе колыбельную, — говорит.

— Серьёзно? — спрашиваю.

— Ты же расстроен. А печальным людям перед сном нужно петь колыбельную.

— Действительно.

Возвращаюсь обратно на кровать, снимаю с плеч одеяло и заворачиваюсь в него как рулет. Аэлиция присаживается рядом и проводит рукой по моим волосам. У неё очень нежная, тёплая ладонь. Невероятно ласковое прикосновение.

— Отец пел мне эту колыбельную в детстве, — говорит. — Никогда её не забуду.

А затем она начинает петь. Голос у неё волшебный, гипнотизирующий. С самых первых слов на меня наваливается усталость.

— Спи, мой цветочек, в объятиях сна. До рассвета, до солнечного дня. Пусть сны твои будут сладки и легки. Спи, малышка, глазки сомкни.

Лежу с закрытыми глазами и чувствую, как проваливаюсь в сновидения.

Внезапно весь мир перестал существовать и я чувствую себя маленькой девочкой, над которой нависает любящий отец. И этот человек своим скрипучим, но мягким тоном напевает мне очень нежно, поглаживая по плечу.

Я уже почти засыпаю, как чувствую Аэлицию, которая ложится на кровать у меня за спиной. Это был долгий, ужасный день, но заканчивается он очень спокойно и умиротворённо. Девушка обнимает меня и мы лежим как две ложечки. Чувствую её щёку, касающуюся моего затылка.

— Аэлиция, — говорю едва слышно.

— Да?

— Цветочку полагается ласковый поцелуй перед сном?

И я чувствую мягкие губы на голове, позади уха.

Как хорошо, что она оказалась этим вечером со мной. Конечно же её не будет рядом, когда я проснусь. Но она дала мне именно то, в чём я так сильно нуждался: всего лишь немного ласки и тёплых слов.

Проваливаюсь в сон. Довольный и с улыбкой на лице.

Глава 17

Стою на тёплом песке.

Передо мной сидят сто пятьдесят человек с травмами всех видов: от лёгких ушибов, до недостающих частей тела. Мятежники, которые принесли с собой оружие с целью убить господина. Вчера они были бодры, веселы и уверены в себе. Сегодня же они выглядят как побитые жизнью бродяги, за ночь состарившиеся на несколько лет.

— Простите, — произносит бритый налысо старик. — Понимаю, что мы совершили тяжкий проступок, но сейчас как никогда превосходный шанс проявить жалость и сострадание.

— Хотите, чтобы я вас пощадил? — спрашиваю.

— Все мы наслышаны о милосердии, которым обладает такой примечательный юноша…

Как всё-таки легко подобные люди переходят от желания убивать к заискивающей мольбе о прощении. Словно у них внутри сидит не одна личность, а сразу две, три, четыре, на все возможные ситуации. Нужно проявить решительность — вперёд выходит вояка, притворство — появляется весельчак и душа компании, смирение — даёт о себе знать бесхребетный слизняк с длинным языком.

— А как бы вы поступили, если бы я пришёл к вам в дом со спрятанным оружием и попытался убить ваши семьи? — спрашиваю. — Что бы вы сделали, если бы в моих сандалиях сейчас были ваши ноги?

— Проучил, конечно, — продолжает старик. — Но дал бы второй шанс. Мы ведь сражались бок о бок у Гуменда, шли одной большой группой к Орнасу и готовы были стоять до последнего бойца. Разве мы не заслужили прежними действиями хотя бы крохи благосклонности?

— Значит, по вашему этого достаточно для того, чтобы я забыл о попытке уничтожить мою деревню?

— Нет, конечно!

Пока один старик говорит, натянув сожалеющую гримасу, остальные молчат и смотрят кто куда, но не в мою сторону. Когда ты настолько близок к смерти, очень легко сожалеть и раскаиваться. Гордость улетучивается до самой последней частицы.

— Я бы наказал, бесспорно, — продолжает старик. — Можете привязать нас к этим столбам хоть на месяц, хоть на целый год, если будете приносить воду и еду. Этого времени нам хватит, чтобы как следует обдумать всё, на что мы, по своей недальновидности, согласились.

— И я должен поверить, что через год вы исправитесь и больше никогда не повернётесь против меня?

— Не обязательно верить на слово. Мы докажем на деле, что предоставленный шанс будет использован как надо.

Старик хочет сказать ещё что-то, но со стороны деревни подходит Дверон, на удивление весёлый и довольный. Так и хочется спросить, отчего у него такое замечательное настроение. Может ли хоть один нормальный человек радоваться, когда рядом обрекают на смерть такое количество людей.

— Эти болваны молят о пощаде? — спрашивает.

— Мы как раз говорили Гарну, как сильно мы сожалеем о своём поступке, — отвечает старик.

— А почему вы выпрашиваете помилование у него? Не он староста Фаргара. И не он староста Орнаса. Тебе, Тьен, следует обращаться ко мне. Я решу, жить тебе или умереть.

Некоторое время старик переводит взгляд с меня на Дверона, словно решает, кто из нас главнее. Даже я задумываюсь, чьего поля этот вопрос. С одной стороны, это на меня совершили покушение, но с другой, это сделали подопечные Дверона за его спиной.

— Ты, Тьен, житель моей деревни, — продолжает Дверон. — И будешь отвечать передо мной. Можешь особо этому не радоваться, поскольку я не собираюсь никого из вас щадить.

— Но… — начинает старик.

— Что “но”? Вы все — полнейшие идиоты, если надеетесь на прощение. И вообще… Я понимаю, почему Орнас решил напасть на Дарграг — они только неделю назад потерпели унизительное поражение и должны были отомстить. Но мы, сука, Фаргар! У нас не опилки в голове, как у этих говноедов в шкурах из людей. Чего вы хотели добиться? Уничтожить Дарграг? Поставить Симона старостой вместо меня? Из него вышел бы худший руководитель, чем из летучей мыши Гарна. Он бы направил нашу деревню в пропасть и вы все, гогоча, отправились бы за ним. Такого недальновидного решения ещё нужно было поискать. Тупицы. Если вы — жители Фаргара, то мне стыдно называть самого себя фаргарцем!

Дверон ходит вдоль пленников и всё больше заводится. Того и гляди, бросится избивать их голыми руками.

— Сговорились за моей спиной как трусы! И всё для того, чтобы вернуться в туда, куда никто больше не хочет возвращаться! Разве тебе не понравилось чувство безопасности, которое появилось после уничтожения Гуменда? Когда ты можешь выйти за грибами и спокойно отходить далеко от деревни, не беспокоясь о том, чтобы постоянно держать в уме путь побега, оглядываться по сторонам.

— Понравилось… — говорит старик.