Чёрный лёд, белые лилии

Он вдруг сдвинул брови, несколько раз вздохнул и опустился на траву рядом со стоящей Таней. Заговорил очень тихо:

— Думаешь, я машина-убийца? Мне ведь тоже трудно было, Лиса. До одного момента. Прислали как-то в самом начале войны девчонок. Таких же, как и вы. Молоденькие были все, красивые, смеялись всё, — усмехнулся он и спрятал лицо в ладони. Через несколько секунд выпрямился и снова заговорил, уставившись в траву: — Я им сразу позывные тоже дал. Ну, кому что попалось. И Муха у меня была, и Косуля… Ну, кого только не было. Возмущались тоже всё, не нравилось им... И девчонка была одна, такая вся из себя неприметная, серенькая, скучная, молчала вечно, а как глаза поднимала… Ну, будто кипятком, понимаешь? Я Розой её назвал. Никого никогда не называл так красиво, а её — назвал. Как ты она была, тоже молоденькая совсем. Маленькая. Всё смеялась, Иваном Палычем меня звала… Ну, и пошли мы как-то раз на задание, как с тобой. Гонсалес этот только объявился тогда, мало про него знали, не боялись особо. Лежим, значит. Смотрим. А я знаю, сосредоточиться надо — а не могу. Она рядом дышит, ресницы, вижу, дрожат. Думаю, ну, сейчас скажу ей, очень уж полюбилась… А тут раз, знаешь, и выстрел. Я за винтовку, сразу понял, откуда, вижу его, стреляю — промах, да он уж уходит… Я его глаза на всю жизнь запомнил. Думаю, ну, убью тебя, гадина, сам подохну, а убью, ты ж чуть не… А тут смотрю — лежит Роза. Лицом в землю лежит. Мне с тех пор так легко-легко стало. Убивать — проще некуда. А из девчонок тех Рут одна и осталась.

Колдун замолчал.

Тихо шелестел ветер в ветвях деревьев.

Во имя Риты.

Во имя Веры.

Во имя десятков других, чьих имён она пока не знает.

Рита как-то говорила, когда была маленькой, о кусочках сердца, каждый из которых разбивается со смертью любимого человека. И когда разбиваются все двадцать, человек умирает и сам.

Таня всё отдаст.

Прошлого не вернуть, а мёртвых не воскресить. Поднимая с травы тяжёлую винтовку, Таня поднимала на плечи свою судьбу.

Она вернулась днём, почти спокойная. Все свои слёзы уже выплакала, все слова сказала, все пути выбрала. На вопрос Валеры просто и честно ответила: «Тяжело». Немного поела, немного полежала, односложно поговорила с Надей, уже убивавшей, увидела в её печальных глазах немую тёплую поддержку.

И к вечеру отошла. Правда отошла. Когда встретила майора Ставицкого, зачем-то прохаживающегося недалеко от их землянки, даже улыбнулась, вспомнив выдумки Машки про лесных духов. Спокойно ответила на его точные и краткие вопросы о задании, приняла поздравления с первым убитым. Сказала, что Машка пока не возвращалась, но, по словам Колдуна, поводов для беспокойства ещё нет, так как пошли они с Рут далеко. Майор кивнул и беспокойно оглядел залитый солнцем горизонт.

А Машка вернулась в пять. Тихо, не проронив ни единого звука, зашла в землянку, кинула на лежанку вещи и так же молча вышла. Нашла её Таня потом метрах в двухстах сидящей на земле и неотрывно смотрящей вдаль. Молчащей, что для Машки уже было необычным. Таня тихо присела рядом и только тогда заметила тёмно-бардовое пятно крови в районе Машиных рёбер. Ткань её кителя была криво порвана, под ней алел бинт.

Несколько минут обе молчали. Маша упрямо кусала губы, а потом вдруг вскочила, покачнувшись, зашагала туда-обратно и запела отчаянно громко:

Колокольчики мои,

Цветики степные!

Что глядите на меня,

Тёмно-голубые?

И о чём звените вы

В день весёлый мая,

Средь некошеной... травы…

Машин голос дрогнул, прервался, и она заплакала навзрыд.

— Мы двоих, двоих убили! Одного — она… И глазом не моргнула, просто выстрелила — и всё, а другого — я… У меня зубы так стучали, Таня, я слышала, как они стучат... И как кости стучат, понимаешь? Кости… Я говорю себе, за Ваньку, они же Ваньку нашего убили, говорю — и не могу!.. А это, — она показала на кровь, — это я уж на обратном пути напоролась на сук какой-то, когда ползла… Как я его убила, не знаю…

Таня гладила её по голове, несчастную, убитую, и тихо плакала сама.

На передовую шли вечером того же дня, тихим, безветренным, спокойным. Шли втроём: Таня, Надя и Настя. Машу отправили в санчасть под Алин присмотр — спать и приходить в себя.

— Наступление, говорят, вот-вот будет, — мрачно проговорила Бондарчук. — Артиллеристы говорили, а они ведь всегда всё первые узнают.

— Значит, будем обороняться, — пожала плечами Надя.

— И всё-таки страшновато, — Таня зябко повела плечами, потом чуть улыбнулась, пояснила: — Непривычно, девочки, без песен идти. Я же с Машей в паре снайперской, а она вечно пела мне.

— Ну, так давайте споём, Машку поддержим!

Таня с Надей затянули Машину любимую «По Дону гуляет». К моменту, когда кони спотыкаются и невеста падает в реку, в полёте, видимо, крича слова прощания жениху, запела даже Настя. С песнями до переднего края и дошли.

Посмотришь на него издали и подумаешь: совсем пусто, нет никого. А подберёшься ближе — и сразу безлюдные траншеи и окопы становятся гудящими муравейниками. Туда-сюда сновали люди, тянулись телефонные провода, укреплялись перекрытые щели: ведь именно в них и будет спасаться личный состав во время артобстрела перед атакой. А она, судя по всему, не за горами.

У передних окопов они разделились. Настя с Надей пошли западнее. Таня осторожно поползла к своим приготовленным заранее позициям — доделывать и укреплять.

Доползла, отложила винтовку, достала лопатку, начала копать осторожно, не высовывая наверх головы. Знала: вражеские снайперы тоже сложа руки не сидят. Окопы были низкими — стоит только встать в полный рост, запросто можешь получить пулю в лоб.

— Лиса? Привет. Тебя, говорят, поздравить можно? — к ней откуда-то справа подполз Монах. Улыбнулся своей детской, открытой, стеснительной улыбкой.

— Вроде того, — кивнула она. Звали Монаха на самом деле Андреем, а позывной этот придумал ему Колдун, потому что Монах, стоило появиться на горизонте какой-либо девушке, будь то медсестра из санбата или радистка, сразу же густо краснел и замолкал.

— Атака будет, говорят. Да я же не просто так, вот, смотри, что принёс, — он осторожно сел, пригнул голову и начал рыться в карманах.

В это время приползла Настя Бондарчук, попросила лопатку: у неё черенок сломался. Уползла. Несколько минут Монах, забыв обо всём, восхищённо смотрел ей вслед.

Таня улыбнулась: насколько же он был не похож на тех, с кем привыкла крутить романы Настя! Тоненький, низкий, щуплый, нежным лицом чем-то напоминающий девушку.

— Красивая… — прошептал он, не отводя от траншеи, в которой исчезла Бондарчук, завороженного взгляда.

— Красивая, — кивнула Таня.

— Есть у неё кто-нибудь? — тихо спросил Монах.

— Вроде бы… Ну… — начала Таня, пытаясь подобрать слова так, чтобы не обидеть Монаха. Вот скажет, что нет — и подаст ему надежду. А о какой же надежде тут речь?

— Кажется, да. Есть. Дома вроде бы.

Монах улыбнулся тихой, спокойной улыбкой, светло посмотрел на Таню.

— Я же знаю, что мне ничего не светит. Просто спросил. Красивая она. И добрая, кажется. Да? Ты ведь давно её знаешь?

— Ну… да. Добрая, — Таня вздохнула.

— Да я ведь принёс письма, вот, — он спохватился, снова начал шарить по карманам, в итоге достал несколько смятых конвертов. — Ты Левкович не знаешь? Нет? Ладно, а Шульгину? Она, наверное, в санбате… Вот, Сомовой письмо. Отдашь ей?