Чёрный лёд, белые лилии

— Да чего ты смеёшься, правда же! Они нас точно защитят. Мы вчера им с товарищем майором молились.

— С кем с кем? — хохотнула Таня, представив этого высоченного, грознющего майора Ставицкого, молящегося духам ночью вместе с Машкой.

— Ты что, мне не веришь?!

— Верю-верю, — Таня постаралась сделать серьёзное лицо, но снова засмеялась. Маша насупилась.

— Ну и пожалуйста, и не верь. А только когда ты завтра живая и невредимая вернёшься с задания, тогда и поблагодаришь.

Таня уж хотела ответить что-нибудь подруге, но тут из-за кустов перед ними возник капитан Черных, командир батареи. Волосы его, будто насмехаясь над фамилией владельца, были совсем светлыми, почти платиновыми. Черных широко улыбнулся им.

— Девчушки! Какими судьбами?

С тех пор как капитан Коваль в темноте теплушки назвал их девчушками, все вокруг почему-то сочли свои долгом обращаться к ним именно так.

— С передовой, Николай Сергеич, — устало улыбнулась Таня, перевешивая винтовку с одного уставшего плеча на другое. — Вы тут как?

— Мы позиции готовили! — гордо воскликнула Машка, и Черных, зашагавший рядом с ними, шутливо нахмурился.

— Ну, это дело серьёзное, молодцы! С нами-то что случится? Что, к наступлению готовитесь?

— Готовимся.

— Молодцы. Вы не робейте, стреляйте метко, батарея уж вас прикроет, — Черных улыбнулся, сверкнув желтизной зубов. Закурил. — Чаю-то не хотите? Мы печку топим, недавно закипел. Мы бы вас угостили, да и отогрелись бы. Озябли небось?

Машины глаза тут же загорелись, но Таня, опережая её кивок, быстро сказала:

— Да мы хотим засветло прийти, товарищ капитан. Спасибо.

— Ух, так уж товарищ капитан, — засмеялся Черных. — Брось ты это, Лиса. Все в одном полку служим, товарищ младший сержант, — передразнил он её и снова улыбнулся.

Артиллеристы принадлежали к полковой аристократии. Жили они богато и дружно, одной большой семьёй, хозяйство их было поставлено на широкую ногу. Владели восхитительным алюминиевым чайником и огромной эмалированной кастрюлей, в которой варили себе необычайно вкусные супы из всего, что росло. А ещё пели артиллеристы так, что заслушаешься.

Таню тянуло к ним, конечно, не меньше, чем Машку. Своих полковых девчушек артиллеристы всегда встречали с распростёртыми объятиями, грели, поили горячим чаем, почти всегда что-нибудь из еды давали с собой. Обязательно затягивали какую-нибудь песню. Гузенко, тот самый, которого так долго искала Таня в свой первый день на фронте, оказался обладателем просто великолепного лирического баритона, и Танино меццо-сопрано звучало с ним просто замечательно. Иногда свободными вечерами они садились и пели — больше русские народные песни. А однажды — даже итальянскую арию. Хлопали им каждый раз долго и громко.

И сейчас Таня бы с удовольствием заглянула на огонёк к артиллеристам, но, признаться, очень уж она беспокоилась за Валеру. Ту отправили ещё ночью в соседнюю дивизию с каким-то донесением. Всё утро, ползая по земле, Таня тревожно прислушивалась; канонада гремела где-то слева, далеко, километров за сорок, и очень могло случиться, что именно там.

— Ну, хорошо. Погодите только одну минутку, — Черных, отстав от них, вдруг скрылся в кустах и через полминуты появился с чем-то в руках. Протянул Машке в руки носовой платок.

— Ну, с Богом. Идите, сейчас уж стемнеет. Как Колдун там, всё хорошо?

— Всё хорошо, Николай Сергеич.

— Ну и хорошо, что хорошо. Лиса, Сныть, — он шутливо поклонился и торопливо пошёл по направлению к батарее, от которой ушёл, провожая Машу и Таню, уже метров за семьдесят.

Машка быстро развернула платок: внутри оказалось четыре кубика сахара. Она счастливо улыбнулась и быстро спрятала их в карман.

— Ух, попьём сейчас чаю, — замечталась она и вдруг нахмурилась. — Нет, ну ты слышала? Уже и артиллеристы знают. Вот зачем вообще эти клички идиотские было давать? И главное у всех нормальные, куда ни шло ещё: Лиса, Дворняжка. А я — Сныть! Сныть! Это что вообще за слово такое? Это же Бог знает что! Сам он сныть!..

Машка продолжила возмущаться. Родные холмики полковых землянок быстро приближались, солнце бросало последние лучи на дымчатый кустарник, зеленевшие новой травой луга и чёрных ворон, с голодным карканьем перелетавших с места на место.

Вслед за Машкой Таня с наслаждением вошла в натопленную, сухую землянку, повела носом: боже, как же потрясающе вкусно пахнет ещё горячий суп! И как же хорошо приходить сюда, зная, что еда, если она есть, всегда будет горячей и на столе! А ведь всего две недели назад ничего этого не было. Они, грязные, промокшие, заходили в такую же грязную и промокшую землянку, ёжились, поздно ночью под дождём бегали за едой. Но в один прекрасный день к ним переселилась, как и обещала, Аля.

Бог знает, как у неё хватало времени на всё. Аля с утра до ночи пропадала в санчасти, работала не покладая рук и каким-то непостижимым образом успевала заботиться о «своих девочках». Ей вечно казалось, что они — героини, и она непрерывно твердила Тане: «Нет, я бы ни за что снайпером не стала, ни за что. Как представлю, что лежишь и видишь американца прямо в прицел… Бр-р! Нет, вы, девочки, смелые, а я ужасная трусиха». Так говорила Аля, под ураганным огнём вытаскивающая с поля боя раненых, Аля, таскавшая на себе окровавленных девяностокилограммовых мужчин, Аля, оторванные конечности, кровь и смерть для которой стали повседневным зрелищем. «Вы, девочки, смелые, а я ужасная трусиха», — говорила она Тане, которая, как истинная героиня, только и умела, что рыть окопы.

Кроме Маши и Тани, в землянке оказались Рут и совсем похудевшая за последнее время Вика. Обе они подшивались.

— Девочки! Что-то вы долго, мы уже волноваться начали. Как дела? — улыбнулась Вика, помогая донельзя уставшей Тане стащить с плеча тяжёлую винтовку. — Садитесь, садитесь. Я вам сейчас супу налью. Какой сегодня суп! Только понюхайте, как пахнет!

— Ты сама-то поела? — осведомилась Таня, вытягивая уставшие ноги и оглядывая худенькие руки Вики. — Валера не появлялась?

— Не появлялась пока, да уж наверное сейчас приедет. Я поела. Ну, рассказывайте, что там на передовой?

— Хватить кудахтать, Осипова, замолчи и сядь, в глазах рябит, — раздражённо отозвалась из угла Рут.

Вика тут же послушно замолчала, Маша скривила какую-то невразумительную рожицу.

— Si m'echant**, — пробормотала она.

Жила и училась Машка в деревне, но тётя её была учительницей французского языка и считала своим долгом, приезжая на лето в гости к Машиной семье, обучить многочисленных племянников, что, в общем, ей вполне удалось. Усваивала Машка всё новое быстро, только ужасно ленилась, так что к двадцати годам шпарила она на французском запросто, не зная при этом никаких правил грамматики. Иногда, ещё в училище, когда становилось скучно, они болтали с Таней.