Чёрный лёд, белые лилии

Таня вдохнула, готовясь уже объявить о своём присутствии, но снаружи вновь послышались шаги, на этот раз частые, торопливые. «Женские», — подсказал ей забравшийся уже под кожу снайперский инстинкт. В землянке действительно появилась фигурка куда ниже и тоньше первой. Таня предусмотрительно вжалась в стенку и даже дышать стала потише.

Может, тут сейчас драма будет разыгрываться.

— Это ты, Максим? — спросила девушка торопливо, и Таня без труда узнала в ней утреннюю медсестру. Очень, очень интересно. Просто замечательно. Медсестра, пожиравшая глазами Антона, заявляется к нему в землянку на ночь глядя.

Мужчина (старший лейтенант Назаров — Таня уже поняла это и по имени, и по характерной для него плавности движений) нехотя поднял голову, вздохнул апатично:

— Ты хотела что-то?

— Да, я… я вообще Антона искала. Поговорить хотела.

— Не наговорилась ещё? — мрачновато спросил Назаров.

— Это тебя не касается! — вспыхнула она, но продолжила уже спокойней, через силу: — Днём… Даже если ты слышал, о чём мы говорили…

— Не о чём, а как.

— Даже если так, это наше с ним дело.

— Разумеется, — хмыкнул Назаров. — Ты от меня-то что тогда хочешь?

— Ничего я не хочу! — снова повысила она голос. — Но если Антон появится, ты передай, что я была. Может, он захочет… Меня завтра с нашей санчастью во Владивосток вывозят, и, может, он…

— Я понял, — усмехнулся он. — Передам, — и добавил, немного помолчав, уже тише: — Знаешь что? Ты не лезла бы.

— О чём это ты? — спросила она будто бы спокойно. В конце фразы голос обиженно дрогнул.

Таня плотнее прижалась к собственным коленкам, впилась пальцами в камуфляжную ткань. Да уж, дорогая, ты не лезла бы.

— Сама прекрасно знаешь.

— Понятия не имею.

— Ну и иди тогда, — досадливо бросил Назаров, но, стоило девушке сделать шаг по направлению к выходу, как он снова поднял голову и резко, даже с некоторой злостью, будто хотел за ней спрятать свою неловкость, сказал: — К Тону с Танькой не лезь!

— Я и не лезу! — неестественно громко, дрогнувшим голосом ответила она. Замерла, не зная, что делать дальше.

— Да только слепой не видит, как ты его глазами ешь!

— Прекрати! — вдруг слезливо, обиженно крикнула она. Несколько секунд стояла на месте, не знала, куда делать руки, ноги и всю себя. Потом вдруг резко опустилась на скамейку напротив Максима, обхватила руками коротко остриженную голову.

— Это не может, не может, не может быть так серьёзно, — заговорила горячо, быстро, как в жару. — Они же и не знают друг друга! Ну, сколько, сколько они знакомы? Полгода? Год? А мы… мы… Мне кажется, что я его всегда знала, всегда, всю свою жизнь! Да, я наделала ошибок, много, очень много ошибок, но неужели же ещё не заплатила за них?

— Христина, это не нам с тобой решать, — устало отозвался Назаров.

Что, простите?! Христина?..

— Один Бог над нами, он один всё видит и знает, — продолжала исступлённо шептать она. — Он один знает, сколько я вытерпела… Господи, да неужели же этого не достаточно ещё? Да ведь она… Она такая простенькая! И смотреть не на что, и слушать нечего! Девочка-подросток влюбилась в командира по уши, вот и вся история…

— Так, подруга, ты бы с этим заканчивала, — перебил её Назаров.

— Да что у них вообще может получиться? Ничего, ничего! Она и его и себя несчастными сделает! Она ребёнок, ну, миленькая, может, добрая, но что с того? Она же ребёнок, а он… он… Что она поймёт?

— Заканчивай, я сказал, — с нажимом повторил Максим.

— Она…

— Знаешь, что я тебе скажу? — запальчиво проговорил он, очнувшись вдруг от апатии и усталости. — Я и тебя, и её не так уж много знаю. Может быть, ты самая умная, красивая, добрая, серьёзная и далее по списку, а она глупенькая простушка, ничего не смыслящая в жизни, только и всего. Очень может быть. Я не знаю. Только знаешь что? — Назаров склонился к ней. — Беда твоя в том, что плевать на это Тоха хотел. Да хоть нобелевским лауреатом ты будь. Любят… не это всё. Не мишуру. Любят мысли. Любят души. Любят сердца.

— Он не любит её! — взвилась она, даже подскочив.

— Как скажешь, дорогая, — усмехнулся Назаров. — А только знаешь что? Когда мы все думали, что она умерла, что её больше нет, он пришёл к ней на могилу. Что он делал, как думаешь? Плакал? Волосы на себе драл? Да ни хрена. Он, мать его, просто взял да и без лишних слов приставил себе дуло к виску. ПМ к башке приставил, улавливаешь? Я еле успел. И он бы выстрелил, понимаешь? Выстрелил бы. Я, сестра, отец… ему ничего не нужно было, если нет её. Перед такой любовью нужно просто снять шапку. До земли поклониться. Упасть на колени — и ничего больше.

Они ушли: сначала она, быстро и в слезах, потом он, досадливо саданув кулаком по столу. Они ушли.

Таня осталась одна. Только она — и слова Максима Назарова. Только она и правда.

Правда.

Кто там хотел драму?..

Три месяца она была мёртвой. Никакого письма они не получали.

И сегодня, когда она спрыгнула с этого грузовика, они все смотрели и, может, хотели бы радоваться, но в голове у них, точно набат, только одно гремело: она же умерла.

Её похоронили.

У Тани Соловьёвой, живой и невредимой, теперь есть могила, на которой Антон Калужный едва не свёл счёты с жизнью.

Чувствуя, как стучат её зубы и дрожат руки, Таня всё ещё может нервно усмехнуться: да ведь это какие-то долбаные Ромео и Джульетта получаются…

Сплошное веселье.

Будет о чём поразмыслить на досуге, а?

Сперва ей казалось, что жить со всей этой правдой у неё не выйдет, но это всегда так: кажется, что просто не переживёшь, а потом живёшь себе как ни в чём не бывало.

А Антон — не смог.

Через полчаса землянку уже освещало и грело пламя растопленной Таней буржуйки. Тепло… Таня, сидя на корточках у огня, тянула к нему то и дело вздрагивающие против её воли пальцы. Она стащила с себя душный влажный бушлат, мокрые берцы дымились у печки, китель висел на гвоздике у стола. Таня сидела в одной футболке, брюках и носках, жмурилась. Тане было тепло.

На Антоновы шаги она не обернулась: не смогла. Только почувствовала спиной его взволнованный взгляд. Это, должно быть, от яркого пламени у неё слёзы на глаза наворачиваются… Нет, плакать она точно не будет. А что будет делать, Бог его знает. Что нужно делать? Что теперь говорить? Голова молчала, мысли разбегались, поэтому всё, что осталось Тане, — это закрыть глаза и просто слушать какое-то чувство внутри, несущее её.

— Садись, — тихонько выдохнула она, не оборачиваясь.

Кажется, Антон снял бушлат. Таня смотрела только на пляшущие, вздымающиеся языки пламени за проржавевшей дверцей буржуйки. Не могла взгляд отвести. Антон сел справа на ту самую лежанку, где недавно она сжималась в комочек. Свесил ноги, оперся на них руками. Так близко, всего полметра. Руку протяни…

Руки у неё онемели, и вся она даже двинуться не могла.

Но глаза уже пекло (или, может, в чём-то другом было дело), и Таня, закрыв их, сползла с корточек вниз, вправо, прямо на застланный лапником пол, на коленки, и, когда открыла глаза, нисколько не удивилась тому, что сидит между его ног. И чувствует себя почему-то сразу так легко, так тепло, так нежно…