Чёрный лёд, белые лилии

Машка поняла, что не ошиблась: если у кого-то спрашивать, то точно у Соловьёвой.

– Ну что, Сныть?
– улыбнулась Таня, беря ее под руку.
– Как красиво, да? И ноябрь-то только завтра, а уже вот… Ну, чего ты? Волнуешься?

Машка посмотрела в тёмное-тёмное небо, затянутое снеговыми тучами. Кое-где между ними проглядывала ночная синева в сверкающих звёздах. Маша вздохнула.

– Как нужно любить, Таня?
– спросила она.

Таня сильнее сжала её руку, вздохнула и улыбнулась тихонько чему-то своему. Ответила не сразу.

– Помнишь, как мы с парашютами прыгали в самый первый раз?

– вдруг спросила она.
– На КМБ?

– Я была уверена, что приземлюсь седой, - хихикнула Машка.

– Я тоже. Понравилось тебе?

– Не знаю, - задумалась Машка и поёжилась.
– Страшно - жуть. Особенно пока в самолёте сидишь, эти сирены жуткие слышишь, и ветер завывает, и лампочки эти загораются… И когда дверь открывают - это же просто ужас! И когда все перед тобой уже выпрыгнули, а ты на секунду видишь эту открытую дверь и слышишь этот шум. Землю видишь и понимаешь, что надо прыгать… Даже вспоминать жутко.

– Ну, а потом что?
– улыбнулась Таня.

– А что?
– Машка пожала плечами.
– Летишь, крутит тебя… Фу, меня еще тошнит все время так во время этого свободного падения! Ужасно! И считаешь это: «Пятьсот один, пятьсот два, пятьсот три, кольцо» … Страшно, что не раскроется, и всё гудит, и шумит, и тошнит меня ужасно.

– Ну, а потом?

– А что потом?

– Когда чувствуешь толчок, когда понимаешь, что парашют открылся, когда проверяешь купол и понимаешь, что всё нормально?
– подсказала Таня.

– Ну, тогда уже хорошо, - улыбнулась Машка. Вспоминались проплывающие под тобой, как карта, леса и поля, оглушительно синее небо, белые капельки парашютов справа и слева, ветер, шумящий в ушах, и это ощущение. Я лечу. Я лечу. Как птица…

– Очень хорошо ведь, правда?
– задумчиво проговорила Таня. Она тоже это понимает. Машка кивнула.

– Очень.

– Ну и любовь, мне кажется, - то же самое. Страшно сначала. Не знаешь, что будет. Думаешь, а вдруг не откроется? Вдруг не получится? Всего боишься. А всё, что нужно, - это прыгнуть. Понимаешь меня? - осторожно спросила Таня.

Маша никогда не была сильна в разгадывании загадок, но это сравнение, кажется, было понятным.

– А если не выйдет? Не раскроется парашют?
– помолчав, спросила она.

– Тогда разобьёшься, - Таня пожала плечами, а потом заглянула Машке в глаза, улыбнулась, сжала её руку.
– Но, знаешь, те секунды, когда ты будешь лететь… Они стоят того. Стоят того, чтобы… Чтобы в лепёшку. Понимаешь? Да? Это хорошо. Ну, идём?

Машка замерла. Обернулась на заснеженную шапку блиндажа, на тёплый свет, сочащийся из маленького окошка.

На столе подполковника Ставицкого, наверно, горит свеча. Жарко пылает буржуйка. А сам он, усталый, красивый, такой домашний, сидит у стола, хмуря чёрные брови и водя по бесконечным картам загорелой рукой. И даже не знает, что выпал снег.

– Ты иди, - кивнула Машка, сглотнув и выпустив Танину руку.
– Иди, а у меня ещё… Ещё дело есть. Ладно?

Таня улыбнулась, хитро прищурившись, и Машка поняла: всё она прекрасно знает. Ну и пусть знает.

– Ладно, - серьёзно ответила Соловьёва и, ободряюще кивнув Маше, пошла прочь.

Ладно! Легко сказать - ладно… Всё на словах легко. Но Машка, собрав в кучку всю свою уверенность и наглость, быстро затопала сквозь метель к огоньку блиндажа. Почти у самой двери перед ней возник маленький, остроносый Лыткин. Он хотел было что-то спросить, но, узнав в посетителе Машку, к тому же решительно настроенную, вздохнул и отошёл в сторону. «То-то же», - сердито подумала она, замерла на секунду, пытаясь собраться с мыслями, но поняла, что так будет только хуже, и просто толкнула дверь.

Всё было так, как она думала: на столе, скупо освещая разложенные карты и донесения, горела оплавленная свеча, в буржуйке плясали языки пламени. Пахло сосновой смолой и еловым лапником, настеленным на лежанку. Ставицкий сидел за столом всё так же, как она ушла. Только голову совсем положил на руки. Рядом с ним стоял майор Никитин. Нет уж, так не пойдёт.

– Товарищ майор, - пропищала она.

Головы тут же повернули оба.

– Товарищ майор, мне с товарищем подполковником надо поговорить, - заявила Машка, соображая, кто из них убьёт её первый.

Майор Никитин, постояв пару секунд, неслышно хмыкнул и даже сделал движение к двери, но Ставицкий, окинув Машу непривычно холодным взглядом, остановил его.

– Надо говорить - говори, - безэмоционально сказал он.

Вот как мы играем, да?

Да только с ней это не пройдёт! Она не кто-нибудь там, она же Широкова! А Широковы у них в деревне самыми твердолобыми и упрямыми считаются. Вот попроси ты у какого-нибудь Широкова, к примеру, капусты, или репы, так он, пока ты…

Нет, нет, от темы не уходить!

– Товарищ майор, - внутренне подобравшись, выпалила она.
– Не могли бы вы уйти? Мне очень надо.

На этот раз Никитин, хмыкнув чуть громче, улыбнулся Ставицкому и, несмотря на его протест, быстро покинул блиндаж. Хлопнула входная дверь. Несколько снежинок залетело внутрь, по Машиной спине пробежался зимний холодок.

Ставицкий склонился над картой.

– Ну, что пришла?
– строго спросил он.

Значит, не выйдет ему всё сразу сказать… Да и что сказать, Машка толком не знала, а выкручиваться было надо. Мысли в голове разбегались, и она выпалила первое, что пришло ей на ум:

– Рапорт хочу написать!

– Какой рапорт?
– подполковник всё же поднял голову, окинув её взглядом серых глаз, но потом снова уставился в карты.
– Надо - так садись, пиши.

Пододвинул даже ручку с бумагой. Надо же, какой заботливый. Ну, как же, напишет она ему! Сейчас напишет! Раздражённо цокнув языком, Маша опустилась на скамейку напротив Ставицкого и принялась строчить всё, что приходило ей в голову. Изредка бросала косые взгляды на руку подполковника, лежащую совсем рядом с ней. Пальцы его подрагивали.