Чёрный лёд, белые лилии
Шрифт:
– Маша…
– Что? А, ты всё о своём... Да товарищ старший лейтенант вон, кажется, там где-то стоит.
– Стоит?!
– Ну да, он у нас с тех пор, как ты по…
– …пала в госпиталь, - договорила за Машку Валера.
– Пойдём, Танюша…
– Так он тут?
– встрепенулась Таня, оглянувшись на Валеру.
– Тут?
Но Валера почему-то не сразу ответила ей. Она намертво вцепилась в Танину руку и умоляюще заглянула ей в глаза.
– Тут, да, но, пожалуйста, Танечка, пойдём, пойдём сначала с нами. Никуда он не денется, и лучше будет, если ты сейчас пока не пойдёшь.
Таню будто кипятком окатило: с замиранием сердца она спросила:
– Цел он?
– Да, но…
– Прости меня, прости, родная, - быстро проговорила она, вырывая руку из цепких пальцев и быстро обнимая Валеру.
– Прости, я сейчас. Я же его не видела… не видела уже… Не могу, не могу, я только взгляну - и сразу к вам!
Запоздалый Валерин оклик повис в холодном воздухе. Таня, наскоро поцеловав подруг, уже распихивала локтями солдат, то и дело извиняясь. Направление, указанное Машкой, было, как и всегда, весьма приблизительным, но почему-то она уверена была, что пробиралась правильно.
В ушах оглушительно шумела кровь; сердце, спрятанное под рёбрами, бинтами, футболкой, кителем и бушлатом, заходилось стуком. Она уже ничего не слышала и не замечала, то и дело останавливаясь и пытаясь, встав на цыпочки, разглядеть что-то в толпе. Запыхалась, устала, хоть прошла-то, кажется, всего ничего.
Двадцать шагов.
Пять месяцев.
Долго же шла она к тебе, Ан-тон.
Таня узнала его сразу же.
Увидела в толпе знакомый разворот плеч, задохнулась. Остановилась. Между ними шли люди, торопились куда-то, тащили вещи, оружие, то и дело закрывая их друг от друга.
Они стояли. Смотрели.
Совершенно бледное, сумрачное лицо его так сильно оттенялось чёрными, почти синими в дневном свете волосами, что казалось призрачно-прозрачным.
Антон выглядел спокойным настолько, насколько это было возможным. У него, как у Валеры, не подгибались ноги и не дрожали руки; глаза смотрели прямо, губы были сомкнуты. И только в самой глубине глаз, в том, как он замер, не шевелясь, как неестественно повисли у него руки, чудилось Тане что-то чудовищно напряжённое, нечеловеческое.
Ну, что ты скажешь?
Огромный, страшный лейтенант с хрупким сердцем.
Первыми нервы не выдержали, конечно же, у неё: Таня, коротко всхлипнув, сделала шаг вперёд. Ещё один и ещё, быстрее и быстрее, порывистей и порывистей, всё ближе к ощетинившейся по-звериному фигуре; да что же с ними такое?..
И - сильнее, чем удар под дых, больней, чем пуля под рёбра.
Хриплое, дрожащее:
– Стой.
И вытянутая рука.
И ресницы у него, оказывается, дрожат. И руки всё-таки тоже.
И глаза - это от света, должно быть - льдисто-прозрачные, блестящие, отражающие в себе кусочек осеннего неба и её. Зрачки, покрытые, точно то лесное озеро, тонким, подтаявшим, отчаянно-звонким, до боли хрупким осенним льдом…
Внутри - тут же миллион чувств и мыслей: не думал о ней? Забыл? Другую нашёл? Не рад видеть?
И все они хрустят, проваливаются, точно лёд по весне, тонут в чёрных омутах его глаз, в болезненном, не верящем выражении лица. Не то… Не забыл.
– Антон…
– Стой!
– голос сиплый, низкий, будто он к воде не прикасался уже
– Стой. Ты… Ты же…
Таня всё ещё не может понять. Но она чувствует.
Как там бывает в бульварных романах? Девушка злится, плачет, бьёт своего возлюбленного кулаками в грудь, а он нежно, но крепко держит её в своих объятиях, и в конце концов она успокаивается…
Через своё недоумение, через обиду, непонимание, через слёзы и тоску, через бесконечные месяцы разлуки она шагает к нему. Обвивает руками шею. Антон хочет отстраниться и даже делает шаг назад.
Она не отнимает рук и послушно шагает за ним.
Туда, куда ты захочешь, Ан-тон.
Всё будет хорошо, Ан-тон.
Она повторит это столько раз, сколько будет нужно.
И тогда, когда он замирает, Таня наконец вдыхает и, вдыхая, роняет на чужую кожу тихую единственную слезу. Потому что пахнет от него так знакомо, как пахнет теперь её дом: теплом человеческой кожи, скошенной ароматной травой и осенними прозрачными ветрами, несущими солёные океанские слёзы. И потому плачет, что носом может прижаться к его крепкой шее, что может потереться о неё щекой, что ладонями может обнять её сильно-сильно и вся, похудевшая за это время совсем до костей, может почти повиснуть на этих крепких, надёжных плечах.
И потому ещё, что - слышится ей, должно быть - спустя бесконечные секунды-века Антон шмыгает носом, как мальчишка, осторожно, невесомо кладёт ладони на её лопатки, будто боясь сломать, и прижимается подбородком к её шее, порывисто выдыхая в неё. Потому, что вдруг подтягивает её к себе, наверх, так, что землю Таня чувствует только кончиками пальцев, и обнимает крепко-крепко.
Пара кое-как сросшихся рёбер отчаянно протестует.
Таня - ни капли.
– Как ты?
– неслышно прошелестела она. Антон не ответил: он всё не разнимал рук, плотно сомкнутых у неё на спине. И дышать тоже, казалось, перестал совсем.
– Только не её, Господи, - вдруг хрипло, отрывисто прошептал он.
– Только не её…
Только не её…
Двадцать девятое октября, пять вечера, и Таня вдруг с удивительной ясностью и простотой видит: что бы теперь ни произошло, что бы они ни говорили друг другу, как бы ни ссорились, сколько бы ни врали, - он навсегда останется человеком, сильнее которого она не полюбит никого.
И, Господи, просто… просто…
Только не его, Господи.
Только не его.
Антон, наконец, чуть ослабил хватку, позволил Тане встать на землю, но и тут не отпустил ни на секунду, будто боялся, что она испарится. Придерживал под локти, сильно-сильно сжимая пальцы. И смотрел…
Смотрел совсем новыми глазами, не теми, что были минуту назад. Таня смотрела тоже и не узнавала: между этим Антоном, непривычно светлым, живым, лучащимся изнутри, и тем, ощетинившимся, мрачным, загнанным в угол, - будто тысяча лет.
– Как ты?
– повторила она, зачарованно глядя в горящие чёрные глаза. Антон с трудом разомкнул спекшиеся губы, несколько раз двинул ими, будто ни звука не мог произнести, и прошептал наконец:
– Ни есть не мог, ни спать. Веришь?
Голос хриплый, усталый. И в глазах - такая серьёзность и доброта. Улыбка у Тани получилась сама собой: помнит…