Чёрный лёд, белые лилии

– Написала, - наконец кивнула она. Ставицкий остался неподвижен.

– Рассмотрю в порядке очереди. Если это всё, можешь идти.

– Мне в порядке очереди нельзя. Мне срочно надо, - потребовала Машка.
– Я ведь… Я ведь ухожу завтра.

Он вздрогнул. Спустя пару секунд отложил линейку, поднял на неё глаза. Строгость и напускное спокойствие в них растворились в усталости.

– Давай рапорт, - вздохнул он, взял из Машиных рук бумагу и начал устало, неторопливо читать: - Командиру четвёртого мотострелкого… От сержанта Широковой М.В. Докладываю вам, что тридцать первого октября старшим сержантом Соловьёвой Т.Д. в полк были доставлены… - подполковник замялся, нахмурился, даже прокашлялся, косо взглянув на Машку, и только тогда продолжил: - бюстгальтеры в размере двух штук. Так как мы с сержантом Ланской В.С. командованием в срок лифчиками обеспечены не были, то посчитали себя вправе получить их от сержанта Соловьёвой Т.Д. В результате примерки оказалось, что мне лифчик велик на три размера, вследствие чего прошу поставить меня на довольствие капустой.

В блиндаже повисла тишина, нарушаемая лишь треском сосновых дров. Подполковник Ставицкий медленно отложил рапорт в сторону и прямо посмотрел на Машку.

– Капустой?

– Так точно, товарищ подполковник, капустой, - и глазом не моргнув, проговорила она.

– Зачем тебе довольствие капустой?
– снова строго спросил Ставицкий, но на место убийственному спокойствию в его глазах, к Машкиному облегчению, пришли добрые огоньки.

– Так чтобы лифчик велик не был, - объяснила она.
– А то куда я завтра пойду? Как можно охотиться на шпионов в лифчике на три размера больше?

– Ясно, - поднял брови он и, помолчав, положил руки на стол и взглянул на Машку.
– Вот что мы с вами сделаем, сержант Широкова. Вернешься невредимой - выпишу тебе пожизненное довольствие капустой. Договорились?

Ты вернёшься назад.

Никто не тронет тебя.

Я люблю тебя.

Договорились?

– Ага, - кивнула Машка, заворожено уставившись на ярко горящие глаза.

Ей бы сказать сейчас, как она жалеет, что не умеет понимать самых простых вещей, и как ей жаль, что она не способна любить как следует, и что всё у нее через одно место, и что на самом-то деле…

Но подполковник Ставцикий встал, сбросив с плеч старый китель, и подошёл к радио. Покрутил какие-то колёсики, и маленький прибор зашипел; кто-то мягко и негромко запел. О любви, наверное… Всё в этом мире о ней.

Машка не умеет отгадывать загадок, но сейчас ей понятно, почему.

Плечи подполковника Ставицкого, прикрытые полинявшей тельняшкой, - широкие, сильные, и от загара, ещё не сошедшего, на них виднее становятся белые полоски шрамов. Маше хотелось дотронуться до каждого из них. И до волос, на вид таких жёстких, и до гладко выбритых щёк… И разгладить пальцами, наконец, такую строгую складку у него на лбу.

До войны Машка была страшной трусихой. И, признаться, она думала, что, несмотря ни на что, такой и осталась.

Нет.

Как иначе объяснить то, что она встаёт и подходит к его широкой спине, Маша не знает.

Нужно просто прыгнуть.

Владивосток передаёт крепкий по шкале Бофорта ветер, Владивосток передаёт, что средняя высота волн достигает пяти метров, Владивосток передаёт, что гудят телефонные провода и ломаются сучья деревьев.

Маша вздыхает и кладёт голову на плечо подполковника Ставицкого. Он вздрагивает и прижимается к её макушке щекой.

– Вы радио включили, чтобы моих криков не было слышно?
– улыбается она.

– Будешь кричать?
– тепло усмехается он.

– Оглохнете!
– кивает Машка.
– Только попробуйте чего-нибудь сделать! Я кричать буду ого-го! Ну или делайте так, чтобы завтра я смогла доползти до пункта сбора.

– Хорошо, - соглашается подполковник, оборачивается к ней и проводит большим пальцем по Машкиной щеке.

Владивосток передаёт шторм, Владивосток передаёт скорость ветра в двадцать три метра в секунду, Владивосток передаёт, что ветер срывает плохо укреплённое покрытие с крыш.

– Самое время кричать, - шепчет Ставицкий, проводя рукой по Машкиным волосам, и мягко касается жёсткими губами её губ.

Догнать и найти Антона в снежной мгле стоило Тане больших трудов. Когда она, то и дело поскальзываясь на скованных хрупким ледком лужах и проваливаясь в занесённые снегом воронки и канавы, дотопала наконец до него, остановившегося почти у самой девчачьей землянки, то засмеялась: Антон стоял под голым деревом, нервно прикуривая, а на чёрной шапке его волос громоздилась ещё одна, белая, из снега, делавшая Калужного похожим на нахохлившегося филина.

– Неужели тебе так надо курить?
– больше для вида поинтересовалась она, замерев в нескольких шагах от него и подняв глаза на чарующее синевой ночное небо. Ответа дожидаться не стала. Спросила снова, уже тише и осторожней:

– Помнишь, как я у тебя жила?

– Забудешь такое, Соловьёва, - усмехнулся Антон, и в ночи вспыхнула ярко искорка его сигареты.
– Мне твои разноцветные носки до сих пор в кошмарах снятся, - прибавил он, многозначительно подняв брови.

– Помню, что Мия сказала в последний вечер, - задумалась Таня, игнорируя слегка издевательский, вообще-то, тон.
– Сказала, что всё будет хорошо. И что однажды мы просто оглянемся назад и подумаем: «Боже, как мы всё это пережили?»

На лице Антона на мгновение показалось тёплое, совсем домашнее выражение: вспомнил Мию, должно быть, и бело-голубую, увешанную новогодними игрушками, квартиру на Невском. Помолчав и затянувшись, он вздохнул.

– Боишься?

Боится? Не так давно, кажется, она видела изуродованное тело любимого человека и всеми фибрами своей души чувствовала его боль. Задыхалась, глядя на белую вязь рваных шрамов.

Есть ещё на свете что-то, чего она боится?

– Я не боюсь, если ты не боишься, - пожала плечами Таня. Антон отвернулся, выбросил едва начатую сигарету в снег. Пахло морозом и дымом. Его глаза блеснули, задержавшись на Тане, и подёрнулись лёгкой дымкой.

– Ты, Таня, с того света вернулась. Я не боюсь, - просто ответил он и добавил, помолчав: - Шла бы ты спать. День бесконечный, а о завтрашнем я и не говорю. Где ты Широкову потеряла?

– У неё… любовь, - с улыбкой ответила Таня, ёжась. Антон удивлённо поднял глаза, сделал странное движение рукой, будто перекреститься хотел, приподнял брови, но промолчал, хмыкнув что-то себе под нос.

Холодно как: наверное, уже за минус перевалило… Завтра всё замёрзнет, обледенеет. Колючий злой снег забивался под Танин воротник.

– Ясно, - задумчиво протянул Антон, потом кинул взгляд на истрескавшиеся, замёрзшие Танины руки, пошарил в карманах, протянул ей что-то. Таня и не с первого раза поняла, что именно. Лишь прищурившись и прикрыв лицо от колючего снега ладонью, она разглядела крупную вязку бледно-голубых варежек.

– На, у тебя совсем потрескались, - нахмурился он, настойчиво засовывая варежки в Танины ладони.

Он хранит их... Тёмно-малиновые гетры, светло-голубые варежки, колкие, но уже светящиеся осторожным теплом откуда-то изнутри фразы, взгляды, ещё холодноватые, небрежные слова, за которыми - целые мириады чувств…