Чёрный лёд, белые лилии

Кажется, Рут отодвинула стул. Кажется, хлопнула дверь.

Господи.

На лице Антона Калужного такая пугающая решимость - и ведь скажет сейчас что-то!.. Но капитан, помолчав секунд тридцать, вдруг изо всех сил саданул ладонью по столу и хрипло пробормотал, кивнув Тане:

– Поди верни её.

– Товарищ капитан, фотоаппарат и одежду доставили, - в дверях показался прапорщик.
– А приказ только ночью будет, сказали.

– Ну так несите!
– раздражённо воскликнул капитан.

Таня нерешительно встала и вышла.

Только оказавшись наедине с далёким звёздным небом и искрящимся снегом, поняла, что оставила бушлат внутри. Пожала плечами, вдохнула обжигающий холодом воздух. Хуже уже не будет, да и возвращаться не хотелось.

Рут стояла совсем рядом, прислонившись спиной к обледенелому срубу. Её смолисто-чёрные волосы развевались, делая бледное лицо Женьки ещё прекраснее. Таня только сейчас отрешённо заметила, какая же она красивая. И умная. И смелая, и наверняка верная. Только несчастная отчего-то… Не зря, может, говорят, что все красивые - несчастные?..

В пальцах у Рут тлела сигарета.

– И ты туда же? Травишься?
– пробормотала Таня, ёжась от холода и подходя ближе. Рут вздрогнула, недружелюбно покосилась на неё, нервно затянулась. Глаза у неё совсем сухие…

– Он тебя обратно зовёт.

Рут истерично хохотнула. Таня заметила, как дрожали у неё пальцы, сказала примирительно:

– Да брось, Жень, ты не хуже меня знаешь, какие подонки попадаются, этот-то ещё…

– Ты ведь тоже считаешь, что я должна была спеть, да?
– вдруг резко спросила она, не глядя на Таню.

– Да я не…

– Да?

Таня пожала плечами: поведение Рутаковой было, действительно, ей не совсем понятно. Но осуждать или что-то советовать…

– Не знаю, - честно ответила она.
– Возможно. Он бы понял, что ты правда не умеешь, да и отстал бы.

– Ты думаешь, я потому, что не умею?
– тихо спросила Рут, закуривая вторую, и, помолчав, добавила: - Ты, Таня, где в начале войны была?

Танины ноги и руки совсем заледенели, но она не двигалась с места. Её не покидало ощущение: что-то должно случиться.

– В училище.

– И как оно?
– меланхолично спросила Женя, совсем, кажется, успокоившись. Только пальцы у неё всё дрожали, и серый пепел сыпался на ослепительно белый снег.

– Самое лучшее время в моей жизни, - улыбнулась Таня, ёжась. Рут усмехнулась, прикрыла глаза и заговорила негромко, нарочито будничным тоном:

– А я, знаешь, в Москве училась перед войной. В РГГУ, на переводчика, заканчивала почти. Хорошо училась. Вот летом сдала сессию и к сестре в гости уехала. Она под Петропавловском-Камчатским жила, это у моря… Думала, отдохну перед дипломом. Накупаюсь… - болезненно улыбнулась она.
– Море, думала. Песок… Меня сестра, знаешь, старше на тринадцать лет. У неё уже своя дочка была, племянница моя. Звали так красиво - Мирослава. Ей тогда пятнадцать было, мы дружили так хорошо.

Рут замолчала. Таня вздрогнула сначала от громкого разрыва над лесом, а потом от этого горького «было».

– Мы с ней тогда правда много купались. Болтали… Хорошая девочка была, добрая, чуткая.

Была.

Неужели, Господи, каждый тащит за собой свой крест?

– А потом они напали, - ещё тише сказала Рут. Выбросила сигарету в снег и закусила губу.

– Напали. Ты, наверное, сама помнишь… Нас не эвакуировали. Захватили, конечно, город и всё вокруг. Жили в домах. И у нас - тоже… Пили поначалу много, развлекались. Весело им было. Нас не вывезли, не успели… Сестра моя - она чудесная девушка была, но красотой никогда не отличалась. А вот мы со Славкой - да…

Рут замолчала.

Снова пошёл снег.

Тане захотелось застрелиться - или, по крайней мере, закрыть уши руками.

– Они нас позвали однажды, - с убийственным спокойствием, будто специально причиняя себя боль, говорила Рут.
– Я помню, Катька всё плакала, целовала нас… Говорила: сидите тихо, не смотрите вокруг, делайте вид, что не понимаете ничего, притворитесь, если надо, глухими… Да, говорила… Помню комнату эту душную, лицо Славкино. Глаза её, когда один из них её за руку потянул… Они её, Таня, к утру-то прикончили, - отвернувшись, прошептала Женя.

– А меня - нет. Заснули. Пьяные были… Я не знаю, как встала. Может, и не встала. Я их убить хотела так, чтобы они корчились и кровь у них горлом шла, но знала, что сил не хватит, а потом возможности не будет… Просто прирезала, всех троих. И на пол легла… Чувствую - кровь, везде кровь. Чувствую: всё равно, что теперь со мной сделают. Убьют, ясно… Ну и пусть, думаю. У Славки такие глаза были, что мне не жалко. Не убили: утром штурм был, город отбили ненадолго, меня вывезли. Вылечили зачем-то... Я сначала умереть хотела. Обещала, если окажусь беременная - точно руки на себя наложу. Нет, не забеременела... Ну и пошла сюда… А Катька - она, говорят, осталась. Вены порезала. Я уж не знаю…

Рут повернула к Тане бледное, дрожащее лицо.

– Думаешь, я петь могу?

Капитан говорил - говорил много, но не конкретно. Со всеми деталями, сказал он, их смогут ознакомить только ночью, потому что лишь ближе к полуночи подвезут окончательный приказ командования и какие-то секретные материалы. Таня слушала и не слышала ничего. У неё болела голова… Всё болело. Чтобы не возбуждать подозрений, она изо всех сил делала спокойное и внимательное лицо. Общий план задания был пока весьма смутен, но сейчас это почему-то совсем не волновало её. Внутри всё рассыпалось.

Стрелка настенных часов приближалась к двенадцати, капитан говорил, не умолкая, показывал какие-то карты… Таня сидела, отключаясь, и смотрела на людей, окружавших её: такие простые и давно знакомые люди… Кажется, всё она про них знает и каждого из них уже изучила наизусть.

– В восемь часов сорок минут вы должны оказаться на платформе восемьдесят третий километр, уже переодетые. За вами придёт машина…

Вот Машка Широкова, наивная, слегка глуповатая полудевушка-полуподросток, не умеющая промолчать, когда надо, и делающая всё невпопад.

В прошлом марте убили Машкиного старшего брата. Они тогда были в Мяглово, проходили снайперский курс. Таня никогда не забудет солнечное, тёплое утро: Машке всучили целую пачку писем из её деревни, от мамы, от сестёр, она радовалась, как маленькая, распевала какие-то песни, демонстрируя эту пачку всем в радиусе километра, бегала, требуя, чтобы все ей завидовали… Письмо от мамы она читала при Тане, вслух. Вдруг замолчала, несколько строчек про себя пробежала, подняла на Таню взгляд. И лицо у неё было такое… не искривлённое горем, не несчастное. Совсем детское. Обиженное, будто у неё что-то любимое отобрали… Она потом, конечно, много плакала, но ночью вдруг успокоилась. Глуповатая, «дурноватая», как называл её Сидорчук, Машка Широкова вдруг широко раскрыла глаза и сказала Тане: «Нет, мы с тобой плакать не должны. Нам, конечно, плохо… Но ведь не только нам. Всем плохо. Мы сможем отомстить за своих, а они - нет. Мы плакать не должны, мы должны и за них тоже мстить, за всех, кто сам не может. За всех, понимаешь?»

Вот сидит Женя Рутакова, прямая и сухая, как палка. У неё на лице - ноль эмоций, и в душе, кажется, тоже. Именно она в первый день пребывания Тани на фронте отправила её искать какого-то Гузенко, и Таня чуть концы не отдала… Снег ли был, дождь ли, Рут поднимала всё отделение в половину пятого утра и заставляла делать самую грязную и трудную работу. Холодный, совершенно механический робот.

Красивая, поломанная, но не сдавшаяся девушка, всю жизнь, все планы и мечты которой перечеркнула одна ночь и три человека. Девушка, отдающая свою искаверканную жизнь ради мести. За себя, за племянницу и за сотни других мальчиков и девочек, мужчин и женщин, которые просто не могут этого сделать. Девушка, потерявшая всякую надежду и не знающая, что такое любовь. Не знающая, что тот, кто любит, сделает всё, чтобы не причинить тебе боль…