Annotation

Любить, теряя себя, и убить - нечаянно, ненароком, и проснуться однажды по ту сторону Леты с сухими глазами и плачущим кровью сердцем

Юрген Ангер

Юрген Ангер

Четвертая стрела

Но мы проснёмся на другом берегу

Но мы очнёмся на другом берегу

И, может быть, вспомним

1997 (зима)

Это декабрь. Сочельник. "Сусальным золотом горят в лесах рождественские елки, в кустах игрушечные волки глазами страшными глядят". Волхвы раздали все дары и теперь бредут восвояси, по пояс в снегах декабря, поправляя сползающие на нос короны.

– Дань, сколько там, на часах?

Дани задрал рукав, нажал на кнопку подсветки - циферблат озарился мертвым фосфорным светом:

– Три часа. Ночи - примечание переводчика.

– Вот за это вас никто и не любит, - монотонно заговорил Тихон, черпая ботинками нежный сочельничий снег, - Вот поэтому с вами никто дружить и не хочет. Скоро новый год - говорили они. Время совершать чудеса - говорили они. Поедем - говорили они - навестим обездоленных, коротающих жизнь в тенетах Кубинской военной части. Отвезем им гостинцев - первое и второе. И вот они мы - добрые волхвы, в ночи, в снегу, изгнанные на мороз злобным прапором, потерянные, озябшие, без догонок...

И в самом деле - тропинку нашу почти занесло, земля и небо сливались в одинаковую серую кашу, до электрички оставалось три часа. Брат мой Дани потерял в сугробе перчатку, Тихон набрал в ботинки снега. У меня нос замерз так, что ощущался уже как-то совершенно отдельно от лица.

Метель улеглась - внезапно - и совсем близко от нас забрезжили огоньки станции и железнодорожного переезда. Стоит ли описывать, как бежали измученные путники, взрыхляя коленями снег, как прижимались озябшими телами к батареям в зале ожидания... нет, я не стала прикладываться к батарее носом. Не решилась. Но впилась в калорифер руками, как узник в решетку.

– Вооот оно, счастье, - пропел Тихон, вытряхивая снег из ботинок.

Я уселась на лавку, раскрыла рюкзак и вытянула дежурную книгу - мемуары Казимира Вальденлеве. Три часа до электрички еще предстояло прожить, а Тихон и братец мой Дани за прошедшие часы надоели мне уже изрядно. Спутники мои отправились на перрон курить, я раскрыла книгу и, как купальщик в воду, вошла в тепловатый барочный текст мемуариста:

"Если слышанное о нем верно, то, несомненно, сейчас он пьет горькую чашу. Измена ближайшего круга, отвращение от него недавнего патрона и, наконец, разочарование во вчерашнем министре со стороны персон самых высоких - недюжинные нужны силы, чтобы сохранять в себе прежнее самообладание..."

– Лизон, поезд!
– послышалось с улицы, - Бегом-бегом, быстро-быстро!

Я захлопнула книгу и выкатилась - при моем росте иначе и не скажешь - на перрон.

Вдали на путях горело сатанинское око. Поезд приближался, словно покачивая головой. Раздался пронзительный гудок.

– Мимо, - разочарованно протянул Дани.

– Так-то до электрички еще три часа, - напомнил Тихон, - эта по-любому не наша.

У платформы поезд принялся притормаживать, на мгновение встал, и на снег из кабины черным силуэтом выскочил человек. Дани стрелой метнулся к открывшейся двери и принялся о чем-то энергично договариваться с невидимым за стеклом машинистом, потом яростно замахал, подманивая нас. Черный человек на перроне тоже манил нас, но менее экзальтированно. Мы с Тихоном с разбегу влетели в кабину, Дани последовал за нами - замыкающим.

– Только тихо, ребята, - предупредил суровый квадратный машинист, дверь захлопнулась, электричка ползуче двинулась мимо перрона. Черный человек в отдалении помахал всем нам и отправился по своим делам.

– Почем?
– шепотом спросил у Дани практичный Тихон.

– Как такси, - отвечал сияющий раскрасневшийся Дани, - поистине доброе слово и деньги...

– Гусары, молчать!
– напомнил машинист, прерывая неизбежную банальность. Второй машинист - или помощник первого - смотрел вперед, на дорогу, пребывая, судя по всему, в предутреннем оцепенении. Я тоже стала смотреть - дорога загипнотизировала и меня. За всю свою недолгую двадцатичетырехлетнюю жизнь не видела я ничего более прекрасного и зловещего. Я никогда не увлекалась компьютерными играми, но что-то от графики этих игр было в озаренных полосах путей, сходящихся вдали в неизбежную точку, в летящих навстречу призрачных пейзажах и мутных от мокрого снега огнях, мерцающих и гаснущих впереди. Мир проносился мимо и одновременно втягивал нас в себя, как в ненасытную воронку, или же нанизывал на фосфоресцирующую нить, проходил через нас навылет... Мимо пролетали переезды, кружевные черные арки непонятных дорожных мостов, домики станционных смотрителей светили одинокими теплыми окошками, черные птицы вскидывались вдруг с путей - и где-то вдали зловещим розовым заревом угадывался неясный, пунктиром намеченный город.

Я повернулась к своим спутникам - Дани тоже всматривался, как завороженный, в сходящиеся вдали пламенеющие рельсы, а Тихон стоял, уронив рюкзак на ноги, запрокинув голову на лаково блестящую пластиковую стену. Глаза его были закрыты.

Мы сошли на землю на платформе Белорусского вокзала - а поезд проследовал дальше, по одному ему ведомому пути. Мы стояли на перроне, в мокром шквальном снегу, с тяжелыми бессмысленными рюкзаками. В ботинках оттаяла грязь. Озноб, добрый сын усталости, пробирался под негреющей одеждой, приглашая за собою неизбежную амфетаминовую абстиненцию.

– Если я не выпью сейчас чего-нибудь горячего, даже огневого...
– начал с пономарской интонацией Тихон, и Дани прервал его, скомандовал:

– Те, кто любит меня, за мной!
– и устремился в снежную мглу, шагая под странным наклонным углом из-за тяготящего мокрого рюкзака. Мы семенили за ним, как утята. Мы ввалились в "Москву-Берлин", растеклись за ближайшим свободным столиком и заказали кофе. Вокруг отдыхала клубная молодежь - не менее изможденная, но чуть более сухая. Я стянула с головы шапку - волосы слиплись и лежали тошными сальными волнами. Дани сбросил капюшон, делавший его похожим на католического падре, и короткие волосы взошли вокруг его головы, словно пушистые солнечные лучи. Тихон окуклился и предпочел остаться как есть.

– Странно, что ты еще не читаешь, - сказал он мне ехидно.

– Не могу. Все дрожит перед глазами.

Нам подали кофе. Я обхватила ладонями свой латте и впитывала его тепло, восходящее от пальцев и ладоней - дальше и выше. Дани и Тихон высокомерно отхлебывали черную, как нефть, пахучую жижу из крошечных чашечек.

На пороге возникли два мажора в куртках как у летчиков - высокие, одинаковые и ровные, как лыжи. Они прошли мимо нас в соседний зал, но что-то их там не устроило, мажоры вернулись и пристроились за ближайшим к нам столиком. Один из них таращился неотрывно то на меня, то на Дани, и я, как Вольф Мессинг, могла читать его мысли. Мы с Дани не близнецы, но очень похожи - маленькие, белые, у нас одинаковые высокие скулы и подбородок острый, как у масти "черви". Носы, правда, разные, и рот у Дани бутончиком, а у меня - кривоватой брюзгливой скобкой. И стрижки похожие - лохматый истерзанный шар. Люди нас, конечно, не путают, но испытывают определенные трудности, пытаясь определить, кто мы друг другу и какого мы пола.

Мажор таращился-таращился, потом приблизился, попросил прикурить, и невысказанный вопрос так и мерцал в его глазах. Такие вопросы не задают незнакомым людям в пять утра. Дани протянул ему зажигалку, и любознательный юноша придержал его руку в своей, фиксируя пламя, и разглядывал украдкой, мужская рука в его руке или женская. Напрасно, ей-богу - Дани рыцарь интеллектуального труда. У него нежные лилейные ручки.

– Не мучайтесь, это мальчик, - не выдержала я. Подсказала.

– Извините, - он отпустил Данину руку и попятился восвояси. Он был красивый и никакой, с незамутненным лицом округлой яичной гладкости. Я фраппировала его, несомненно.