Четвертое сокровище

— Ты не хотела, чтобы я знала? — спросила Киёми.

Ханако повозила по тарелке креветкой, словно та могла ожить.

— Нет. Не знаю… — Ее голос стих. Она взяла креветку палочками и сказала: — Это уже не я. — И положила креветку в рот.

Киёми наклонила голову и отвела взгляд; ее разрывало на части.

— Ты права, это не ты, — наконец сказала она. — Ханако, которую я знаю, всегда весела и трудолюбива. Ты об этом?

— Это словно кто-то другой внутри меня. Я хочу, чтобы этот кто-то ушел. Я хочу работать и быть матерью Ханы. — Ханако глотнула чаю.

К их столику подошел стоический официант, который обслуживал их с самого первого раза здесь. Он протянул руку к пустой чашке для риса, стоявшей перед Киёми, и, когда та кивнула, быстрым движением убрал ее. Через несколько секунд он уже нес новую чашку, наполненную доверху рисом.

Ханако и Киёми некоторое время ели молча. Ханако всегда удивляло, что даже когда все столики заняты, официанты не суетились без толку. Едва клиенты уходили, приборы убирались, стеклянная поверхность вытиралась и стол сервировался по-новому. У ресторана никогда не было очереди, и в то же время каждую минуту в Дверях появлялась новая группа, проходила мимо аквариумов с морской водой и садилась за свободный столик. Вот бы в «Тэмпура-Хаусе» толпа была хотя бы наполовину дисциплинированнее, каждую неделю повторяли Киёми и Ханако.

Киёми упомянула их новую официантку — ей всего Двадцать один.

— У нее татуировка на лодыжке. Такая симпатичная розочка. Мне очень нравится. Я хочу такую же сделать.

— Ииэ^[58]. Нет, ты этого не сделаешь.

— А у Ханы есть тату?

— Я не удивлюсь. Мне кажется, она подсела на траву.

— Что? — Киёми уронила палочки. — Хана?

Они рассмеялись, когда Ханако рассказала о косяках, которые принесла ей Тина.

— Ты попробовала? — прошептала Киёми. Ханако покачала головой.

— Я ни одной сигареты за всю жизнь не выкурила. А ты?

— Я тоже.

Они навалились на креветок, рыбу и овощи. За едой Киёми рассказывала о грядущем переоборудовании кухни — по настоянию Санитарной службы. Ресторан придется закрыть на несколько недель.

Пока Киёми перечисляла все, что она собиралась сделать в свободное время, Ханако вспомнила, как впервые сказала Хане о своем диагнозе. Начала она разговор с вопроса, что Хана знает о рассеянном склерозе. Эти два слова она выговорила медленно, словно ей было трудно их произносить. Хана ответила, что знает крайне маю. а потом спросила: а что?

А то, ответила Ханако, что у меня его обнаружили.

Она помнила, как резко Хана втянула воздух, какое долгое повисло молчание. Ой, мам, наконец выговорила Хана, но так тихо, что она едва расслышала. Хана сказала, что прилетит домой ближайшим рейсом. Это же посередине учебного года, запротестовала Ханако. Она сказала дочери, что не хочет, чтобы та приезжала сейчас. Нет причин для беспокойства. Она просто хочет, чтобы дочь знала.

Четыре человека уселись за столик, только что убранный и сервированный.

— Было бы здорово, если б в «Тэмпура-Хаусе» царил такой же порядок, — заметила Киёми.

— Мне бы тоже хотелось, — согласилась Ханако. Она съела кусочек нежного белого мяса, которое просто таяло юрту, и отложила палочки. — Киёми-сан, у меня есть еще одна проблема.

Киёми подносила рис ко рту, и внезапное заявление Ханако застигло ее врасплох.

— Дело в Хане. Мне кажется, я сделала большую ошибку.

— Ошибку?

Сначала Ханако сложила руки на груди, затем положила на колени.

— Ты знаешь, ее молодой человек занимается сёдо. Когда он переехал сюда, я рассказала ему об одной школе в Беркли — школе Дзэндзэн.

— Дзэндзэн? Ничего? Странное название для школы.

Ханако кивнула и продолжила:

— Роберт-сан был в восторге, когда я рассказала ему о ней. — Слова застревали у Ханако в груди, как наперченная креветка. Она выдохнула. — Я знала сэнсэя этой школы раньше. В Японии.

— В Японии? — переспросила Киёми. Ее палочки зависли над чашкой с рисом.

^{Иероглиф «ки» (дерево) представляет собой пиктографическое изображение дерева с колышущимися ветвями. При написании этого иероглифа помните, что «ветви» должны быть как живые, словно они качаются под дуновением лёгкого ветерка, не рисуйте иероглиф симметричным. тогда он будет смотреться слишком искусственно.}

Ханако кивнула. Никому, даже Киёми, она никогда не рассказывала, кто был отцом Ханы. И Киёми тактично никогда не спрашивала.

— В Японии… — повторила Киёми. — Ты хочешь сказать, он и есть отец Ханы.

Ханако кивнула.

— И Хана об этом не знает?

Ханако покачала головой.

— Я всегда себя спрашивала, кто же отец Ханы, — сказала Киёми, — но я думала, он остался в Японии.

— Он здесь. Он все время был здесь. — Ханако следила за жизнью сэнсэя, слышала о его школе, хотя никогда не пыталась связаться с ним.

— Ты приехала за ним сюда, и он не захотел общаться с тобой?

Ханако покачала головой:

— Все наоборот.

— Он приехал за тобой… Как же, наверное, больно было ехать сюда беременной, одной. Хана не знает ничего этого?

— Я никогда ей не рассказывала.

— Но теперь она встретилась с ним, потому что он — учитель Роберта-сан. И она до сих пор не знает?

— Нет.

— Это действительно проблема. — Киёми подалась вперед и тихо спросила: — А ты уверена, что он отец?

— Есть только еще один вариант: мой бывший муж. Но мне известна его группа крови. Я также знак) свою и Ханы. Ее отец — сэнсэй.

Киёми откинулась на спинку.

^{Иероглиф «мори» (чаща) буквально означает «много деревьев»; верхнее дерево должно быть немного меньше, чтобы казалось, будто оно дальше. Ощущение чащи (места, где царят жизнь или темнота) должно создаваться чертами этого иероглифа.}

— И ты не хочешь, чтобы Хана узнала, что он ее отец.

Ханако не хотела, но она также и не хотела объяснять, почему. Это воскресило бы слишком острую боль.