Четвертое сокровище

— Я живу с парнем.

— Я знаю. Но ты сейчас здесь.

Тина сложила руки перед собой, затем опустила их, чувствуя, что этот жест слишком напоминает ей Мистера Роберта.

— Я знаю, но мне все равно иногда нужно появляться дома. Я бы подождала, пока не буду жить с ним, если все идет именно к этому.

Уиджи положил руку ей на плечо:

— Вполне справедливо.

Тина встала и взяла чашки из-под кофе.

— Давай я помогу тебе убраться. Мне нужно хоть раз прийти домой рано. Я постоянно не высыпаюсь.

Сэнсэй Дзэндзэн опустил кисть в тушечницу, как делал раньше уже много раз — так ему подсказывало чувство. Он не помнил, сколько времени прошло после того, как он последний раз брал тушечницу. Время больше не имело точения: ни минуты, ни часы, ни годы. Ощущение времени было опустошенностью, пустотой в его существовании, и это пустота была невыразима.

Пустота была безгранична. Чем больше он пытался понять ее, выразить, тем больше ощущал свое бессилие, словно был связан невидимыми путами. Будто какая-то сила схватила его и прижала к земле.

Потом вдруг наступило озарение — тушечница. Это она даст необходимую связь, путь, которому он должен следовать, чтобы заполнить пустоту. Если бы он только мог найти способ оттолкнуть пустоту в сторону, все бы встало на свои места, достигло бы завершенности.

Волна непроницаемой, тяжелой пустоты накрыт его.

Нежно закутанное и

перевязанное

в нем не будет моей

жизни

Сан-Франциско

Тина проспала всего несколько минут — ее разбудил звонок Киёми.

— Хана. — сказана Киёми, — я насчет мамы.

— Что случилось?

— Мы шли домой, то есть — я провожала ее домой. После работы. Нам пришлось работать допоздна. — Киёми перевела дыхание и сказала: — Она остановилась.

— Остановилась?

— Просто перестала идти. Сказала, что ноги больше не слушаются. Села на ступеньки у того театра, знаешь, на Буш-стрит. Я очень извиняюсь, очень извиняюсь.

— Все нормально, тетя Киёми. Где она сейчас?

— По-прежнему там. Я прибежала обратно в «Тэмпура-Хаус» позвонить тебе, и сейчас я тут. Я хотела вызвать «скорую», но она попросила не волноваться.

— Сейчас приеду.

Мистер Роберт уже стоял рядом с Тиной, когда она повесила трубку.

— Что случилось?

Тина подошла к шкафу и вытянула оттуда джинсы и толстый свитер.

— У мамы проблема. Был приступ, и Киёми за нее волнуется.

— Я поеду с тобой. — Он потянулся за джинсами.

— Нет, пожалуйста. Я лучше поеду одна.

Мистер Роберт злобно глянул на нее и, не сказав ни слова, зашел обратно в спальню.

Тина взбежала по лестнице в квартиру матери и выдвинула ящик, где, как сказала ей Ханако, она спрятала марихуану. Косяки лежали в глубине.

Затем побежала вниз по Буш-стрит к «Театру Ноб-Хилл». Мать сидела на ступеньках театра. Киёми стояла рядом. Даже при слабом освещении Тина заметила, что мама очень бледна.

— Тебе не нужно было приезжать, Ха-тян. Я просто остановилась отдышаться.

— Больше того — она говорит, что у нее ноги не хотят двигаться, — вмешалась Киёми. Тина села рядом с матерью.

— Тебе станет лучше?

— Еще несколько минут — и все будет хорошо.

Тина взглянула на Киёми:

— Все нормально, тетя Киёми, я побуду с ней.

— Ты уверена? Я могу подождать.

— Уверена. Спасибо.

— Хорошо. Если понадоблюсь, я дома.

Она сделала шаг и потрепала Ханако по плечу. Та ответила слабой улыбкой. Мать и дочь смотрели Киёми вслед, пока она возвращалась к «Тэмпура-Хаусу».

— Не хочешь попробовать встать? — спросила Тина.

— Нет пока, — ответила Ханако. — Извини.

— Что ты чувствуешь?

Мать на секунду задумалась.

— Как будто кто-то сжимает мои ноги.

— Ты хочешь сказать, ноги немеют? — спросила Тина.

— Да, именно так.

Тина вытащила из кармана косяк и коробку спичек из «Тэмпура-Хауса».

— Ма, не хочешь попробовать?

Когда та не ответила «нет», Тина зажала самокрутку губами и чиркнула спичкой, потом сделала пару неглубоких затяжек.

— Воняет, — заметила Ханако.

Тина взяла косяк, зажала его между большим и указательным пальцами и поднесла к материнским губам. Ханако помедлила в нерешительности и наклонилась вперед.

— Сделай затяжку и держи дым в легких, сколько сможешь.

Ханако обхватила самокрутку морщинистыми губами, как будто целовала ее, а не курила. Сделала крохотную затяжку и попыталась вдохнуть, но большая часть дыма рассеялась. Она кашлянула.

— Попробуй еще раз, — сказала Тина. Мимо прошла молодая пара, оба в черном.

— Круто, — сказал кто-то из них, почуяв дым.

Ханако подождала, пока они ушли, и опять поднесла самокрутку к губам. Теперь она сделала глубокую затяжку и откинулась назад, задержав дыхание, словно ребенок, который учится плавать под водой. После долгой паузы выдохнула и закашлялась, будто вынырнула на поверхность.

— Сделай еще одну, — сказала Тина.

Кашляя, Ханако, оттолкнула руку дочери.

Тина похлопала мать по спине, когда та делала глубокий вдох.

Тина затянулась сама — чтобы не погасло. Кашель Ханако начал постепенно утихать.

— Ты, видно, вдохнула прилично, — заметила Тина.

Кашель не унимался. А когда прошел, Тина протянула ей косяк:

— Еще разок?

Ханако покачала головой:

— Это еще хуже, чем боль.

— Ну, еще одну. — Тина протянула ей самокрутку.

Брезгливо сжимая косяк, словно какое-то насекомое, Ханако взяла его в рот и глубоко затянулась. Опять задержала дым внутри и выдохнула одним большим облаком. Тина засмеялась.

Они посидели какое-то время, наблюдая за проносящимися машинами. Из театра вышли несколько зрителей. Тина почувствовала легкий приход. Хорошая дрянь, Джиллиан.