Чистое золото
Шрифт:
— Пусти! — хрипел Маврин. — Хватит, поиздевался!
— Молчи, дурак! — отвечал Павел. — Пусти тебя — ты назло замерзнешь, а потом за тебя отвечай!
В общежитии он положил Маврина на кровать, снял с него сапоги и сел рядом. Саньку, видимо, мутило. Он притих. Других ребят в комнате не было. Ночная смена работала, а свободные Санькины друзья играли в клубе в кошки-мышки.
— Скверно тебе? Может, воды дать? — спросил Павел.
— Иди ты к чорту! Доктор выискался!.. — сумрачно проворчал Санька и отвел глаза.
В них уже блеснула привычная мавринская усмешка. Санька всеми
На вопросы, о чем он говорил с Мавриным, Павлик отвечал: «Так, вообще… О жизни». Заварухин не упрекал Саньку, а тот не давал никаких обещаний, но отношение его к комсомольскому секретарю изменилось с этой ночи. Охота дразнить школьников и мешать их делам пропала. Санька долго не показывался в клубе, а когда пришел со своей ватагой, то все держались пристойно.
С Павлом у него возникла своеобразная дружба. Раз в два или три месяца Маврин зазывал к себе в общежитие Заварухина. Там происходили большие разговоры, и в них участвовали все Санькины друзья. Павел поговорил о Маврине с Николаем Сергеевичем. Старый мастер стал присматриваться к Саньке и перевел его на более интересную работу. Он оценил живого, смышленого парня, хлопотал о нем в завкоме и добился того, что Саньку откомандировали в город на курсы. На фронт Павел уходил, когда Маврина уже не было на прииске…
Все это живо вспомнилось Тоне сегодня. После концерта Маврин снова подошел к ней в раздевалке.
— Вы что же, вернулись опять сюда работать? — спросила Тоня.
— Вернулся… — рассказывал Санька. — Полтора годика отучился. Кончил курсы с отличием… Только сегодня приехал. Опять думаю к папаше вашему, к Николаю Сергеевичу. Отдельную комнату мне с товарищем в общежитии обещали…
— Это хорошо…
— А вы, значит, нынче на аттестат идете?
Маврин говорил необыкновенно вежливо и тихо. Он заметно важничал и старался не выйти из роли солидного, сознательного парня, лучшего курсанта, присланного на прииск для ударной работы.
— Да, скоро начнутся выпускные экзамены.
— Так… Ну, кое-кого еще повидать надо… Пожелаю всего наилучшего.
Тоня протянула Саньке руку. Понизив голос, он сказал:
— Извиняюсь… А секретарь-то… Паша… Ничего, значит, в точности неизвестно?
— Нет.
— Эх!..
Тоне показалось, что Маврин выругался про себя. Но яркие глаза его были нежны и печальны, когда он спросил:
— Не найти такого другого, а, девушка?
И Тоня ответила ему искренне и просто:
— Нет, не найти, Саня.
— Да. Вот и ребята говорят. Все его уважали, а я-то уж…
Он хотел еще что-то сказать, но махнул рукой и отошел. Тоня стояла опустив глаза. Опять пришло к ней сознание большой потери, точно она только сейчас, сию минуту, узнала, что больше никогда не увидит Павлика. Ей показалось невозможным идти домой с Лизой, слушать оживленную болтовню.
В такие минуты хочется, чтобы возле тебя был какой-то внимательный и не шумный человек. Он может идти рядом и молчать, но молчит он так, что ты знаешь: не о своих делах он думает, а о тебе. Он слушает и понимает тебя, полон интереса и сочувствия. Толя
Соколов такой…«Был такой…» — поправила себя Тоня.
Хотя ее отношения с Анатолием уже давно были далекими, но ей казалось, что стоит ласково поговорить с ним, позвать с собой, и он станет прежним. Однако что — то мешало выполнить это намерение. Тоня сама не сумела бы определить, что именно, — может быть, короткий разговор с Зинаидой Андреевной.
Пожалуй, все-таки нужно заговорить с ним. Сам он не подойдет, чувствует себя виноватым… Надо показать, что она не сердится…
Она невольно начала искать глазами Анатолия и сразу нашла. Соколов смотрел в ее сторону, держа в руках Женину шубку.
Тоня отвернулась, вышла из клуба, нырнула в темень и вот теперь неизвестно зачем стоит здесь на мостике.
Как рад был бы Павлик, увидев вместо прежнего Маврина этого подтянутого, вежливого парня! Никогда он его не увидит…
А Анатолий? Каким хорошим другом он казался и стал совсем чужим. Один Павлик был верный и сильный. Настоящий! И вот его нет нигде на целом свете!..
Глубоко вздохнув, она выпрямилась, и снова до ее слуха донеслось невнятное бормотанье. Громкие голоса и смех смолкли, и, наверно, уже давно… Добрые люди разошлись по домам. Но кто же эти неугомонные, что не могут расстаться? Чей нескончаемый рассказ тянется так долго? А может быть, это и не людской разговор? Бормотанье то стихает, то усиливается и вдруг прерывается тихим всхлипом. Или это всплеск смеха?
Что это? Кто это?
Тоня прислушивалась недоумевая, в какой-то непонятной тревоге.
И позади, за мостом, послышались голоса, как будто даже знакомые… Переговаривались двое мужчин.
Тоня обернулась, и дерзкий свет маленького фонарика ударил ей в глаза. На мостик ступил ее отец. За ним шел старый рабочий — дядя Егор Конюшков.
— Э! Кто это тут? Дочка? Ты что здесь делаешь?
— Стою… Тебя поджидаю… — улыбнулась Тоня.
— И распрекрасно! В клубе, поди, была? А мы с производственного совещания. Ну, пошли домой.
— Постой, Николай Сергеевич… — Дядя Егор поднял палец и сказал шопотом: — Слышишь? Пошло…
— Ну? — Отец прислушался, склонив голову набок. — Явственно! — сказал он обрадованно и мягко. — Ишь, забирает… То-то дочка моя одна на мосту стоит, слушает.
В тихих голосах, в улыбках отца и дяди Егора была та же настороженность, что в мягком воздухе и густой черноте ночи. До Тони дошло какое-то особое настроение стариков, и она с беспокойством спросила:
— Да что это такое, папа?
— Вот на! Слышишь звон, да не знаешь, где он! Зиминка проснулась, вода подо льдом журчит.
— Весна к нам пробивается, — серьезно сказал дядя Егор.
Весна! Как же Тоня не расслышала в бульканье и воркованье водяных струек ее тихий смешок? Она уже родилась, барахтается в снежных пеленах, шумит и бесчинствует, ищет выхода — и найдет его и завладеет землей, жаркая и жадная сибирская весна!
Тоня шла домой и радовалась, что присутствовала при рождении весны. Другие люди через несколько недель увидят уже явные признаки ее прихода, заметят весну буйным подростком, а им троим удалось нынче постоять у самой ее колыбели.