Чистое золото

От этих мыслей грусть Тони смягчилась, и она стала прислушиваться к негромкому разговору отца с дядей Егором… Несколько раз с раздражением в голосе отец помянул Михаила Максимовича Каганова.

— Верно, я его высоко ставлю, — говорил Николай Сергеевич. — Что говорить, умный человек, и образованием не обижен, и политику нашу всю насквозь постиг, а тут нерешительность проявляет… Не хочет понимать.

— Он привык считать, что выработана Лиственничка. Ведь все так думают.

— Не все. Вот мы с тобой думаем иначе, Егор Иванович. Старикам всегда чудно казалось: на богатом золоте шахта шла, и вдруг хозяин заявляет — жила выклинилась. Да сразу как-то, внезапно… Может, у Петрицкого свои цели были.

— Да ведь так не только Петрицкий решил… Помнишь, году, никак, в тридцать пятом хотели поднимать Лиственничку? Приезжала комиссия и подтвердила, что шахта выработана.

— Та комиссия нам теперь не указ. Из людей, что в нее входили, никого на месте не осталось, все сняты. Да инженер и не говорит, что там нет ничего, а твердит: «Подумать нужно, проверить, такие дела сразу не делаются».

— Руководство ведь тоже боится зря государственные деньги потратить. С них спросят.

— Почему зря? В нашем деле без производственного риска не обойдешься, — настаивал Николай Сергеевич. — Слыхал, поди, что на Шараминском прииске случилось? Там тоже пробойка ложной почвы не была предусмотрена планом. А ведь на глубине двенадцати метров нашли второй пласт с высоким содержанием золота. Вот уж пять лет, как этот пласт разрабатывают: сколько тонн он дал! И еще даст немало. А не рискнули бы тогда — отработанный разрез хоть закрывай.

— Это верно… — в раздумье промолвил дядя Егор.

— То-то. Без риска нельзя.

Николай Сергеевич разгорячился и, говоря, размахивал руками. Свет фонарика плясал по сугробам и по заборам. Тоня взяла фонарь у отца. Она привыкла к тому, что Николай Сергеевич всегда на кого-нибудь нападает, всегда ему кажется, что начальство недостаточно интересуется делом. Однажды, когда ей было семь лет, Тоня очень насмешила мать, ответив на вопрос Павлика: «Что это дядя Николай нынче такой сердитый?» — «А как же, за производство болеет». Это в семье вошло в поговорку. Но так как отец часто «болел» по пустякам и его затруднения на другой же день разрешались благополучно, Тоня не слишком задумывалась об отцовских тревогах.

Сегодня, вспоминая недавнюю встречу с молодыми горняками, когда они так пылко и дельно говорили о приисковых делах, она внимательно прислушивалась к словам отца.

— Да-а, золотишко… — обронил дядя Егор. — Ведь скажи на милость — много ли лет прошло, а взгляд на золото как есть другой стал!

— Почему другой? — спросила Тоня. — Меньше стали ценить золото?

— Цена ему всегда высокая, — ответил старик, — и прежде ценили и теперь. А только нынче уже, кажется, все понимают, что золото — металл государственный. Прежде ведь считали — оно ничье. Лежит в земле — кто взял, тому и счастье. Золото брать не зазорно. Ведь что делали! Ты помнишь, Николай Сергеевич? В каблуках уносили.

— Как это — в каблуках? — переспросила Тоня.

— Каблуки в сапогах выдолбленные были… Специальный сапожник такие шил. Запрячут туда золото и выносят спокойно. А то фонарики с двойным дном…

— Как же! — оживился отец. — У всякого свой фонарик. Каждый стремился завести. Рудничная-то лампа слаба была…

— Да что! В бородах золото уносили. Закатают кусочек в волосы — его и не видно. Для того и бороды у всех были дремучие… Ну, я дошел. Приятных снов…

Дядя Егор простился со спутниками и сразу пропал во тьме.

Тоня взяла отца под руку:

— Все не ладишь с Михаилом Максимовичем, папа?

— Не стал ладить, дочка… Ведь скажи, какая дружба была! И жалко человека. После несчастья своего никак не оправится… И досада на него берет. Из-за старой шахты, из-за Лиственнички, разлад у нас пошел. Золото там чистое, богатое было. Не может быть, чтобы всё выбрали… Большая охота у меня Лиственничку пощупать.

— А другие рабочие что говорят?

— Из стариков многие со мной согласны. Да и дядя Егор… Хоть из осторожности возражает, но сам о том же задумывается. А я-то уверен, что прав, Тоня. Нынче всюду люди добиваются, чтобы получше работать, чтобы поднять хозяйство… Что же мы-то? Какой подарок государству был бы… Эх!..

Николай Сергеевич говорил с горячностью и болью. Тоня поняла, что это не его постоянное, подчас излишне суетливое и напрасное беспокойство о деле, а глубокая убежденность в своей правоте.

— Не горюй, папа, — сердечно сказала она. — Надо бы нам, комсомольцам, в этом деле разобраться, да время сейчас у нас трудное. Вот погоди, сдадим экзамены — может, удастся помочь…

— Ну нет, не согласен! — решительно сказал Николай Сергеевич. — И так не в свое удовольствие живете, все для людей стараетесь. Нечего вам из-за наших стариковских дел голову ломать.

— Дела-то эти не стариковские, а государственные, сам говоришь, — суховато отозвалась Тоня.

— Вернее, могут они стать государственными. Только вы еще для государства поработать успеете. У меня и так сердце болит, что ты то в лес, то в колхоз… Когда же для себя пожить, радости набраться?

— Не понимаю я тебя. Неправильно ты меня воспитываешь!

— Вот тебе и раз! Спасибо, доченька!

— Ты не сердись. Я ведь правду говорю… И не хитри. Не про всех ты думаешь, а про меня. Если другие будут работать, ты, по-моему, возражать не станешь, еще похвалишь. А вот я, твоя дочка, должна только учиться, книжки читать, веселиться, как принцесса какая!

— Ну что ж! Плохого в том не вижу. Это у каждого отца законное желание, чтобы дочери хорошо жилось.

— А я не принцесса! Сложа руки сидеть не намерена! — Тоня разгорячилась и говорила жестко, как всегда, когда бывала задета. — И мне обидно, что мой отец… что для моего отца мои удобства важнее всего, а до остального дела нет…

— Как это — дела нет? — возвысил голос Николай Сергеевич, начиная сердиться. — Мало я с ребятами вожусь, с учениками? С тем же Мавриным? На курсы его отправил… Теперь вот он приехал, — мастера из него делать буду… А насчет Лиственнички стал бы я разве тужить, кабы мне дела ни до чего не было?

— Знаю, знаю! Не обижайся, я не то сказала.

— То-то «не то»…

— Папа, а как сильно Маврин изменился! Я ведь его видела.

— Я еще не видел, но слышал, что выровнялся парнишка. Он ведь самолюбивый, Санька. Всегда впереди хочет быть. Раньше головорезами командовал, а теперь подрос, поумнел, мечтает передовым рабочим стать… Дело понятное.

Они помолчали.

— Понимаешь, — снова начала Тоня, — что ты работаешь честно, все скажут, и я… я ведь тобой горжусь, знаю, какой ты работник. Но почему же себя ты не жалеешь, а меня от всякой тяжести уберечь хочешь? Почему ты стараешься, чтобы мне лучше всех, легче всех было? Я ведь это всегда замечала, с малых лет…

Тоня волновалась и говорила горячо, дергая отца за руку, стараясь втолковать ему то, что ей казалось совершенно ясным и бесспорным.

— Ну вот, помнишь, года три назад на прииске ничего сладкого не было… Помнишь?

— Ну?

— А ты мне плитку шоколада из города привез. Я ее разделила, ребята у нас были — Лиза, Женя, Андрей и Павлик. Всем по кусочку. И тебе с матерью. Помнишь, еще чай у нас пили?

— Помню, как же! По осколочку положила перед каждой чашкой и звала: «Айда чай с шоколадом пить!»