Чосер

смущение, они краснеют или застывают – “хранят недвижность камня”.

Этот упор на слова, в отличие от “тайной пружины всех вещей”, делает весомым

мнение, что поэма “Троил и Хризеида” предназначалась для публичной декламации.

Некоторые места в тексте могут служить подтверждением, в особенности те, что

намекают на слушателей, присутствующих при чтении:

Что жарче у костра,

То знает все собранье.

О каком “собранье” речь? Что иное может здесь подразумеваться, как не публика, те, кому поэт читает свое творение? И вновь он обращается непосредственно к своим

слушателям:

По правде, никогда не слышал я

Исторью эту, да u вам самим

Неведома она…

Двойственность адресовки открывает автору неисчислимые возможности для игры. Не

раз отмечались многосоставность содержания поэмы, множественность заключенных в ней

пластов двусмысленной иронии, не позволяющей свести ее смысл к какой-то одной идее и

допускающей массу толкований и интерпретаций. Но если воспринимать текст как

предназначенный для устного чтения, для игры, представления, то трудности интерпретации

во многом снимаются. Речи Хризеиды и Пандара туманны и расплывчаты по определению –

ведь истинные чувства свои они скрывают, но хороший актер способен вдохнуть в них

жизнь. Надо полагать, что Чосер являлся именно таким актером. Он актерствовал и в жизни, играя роли дипломата и посредника, и, должно быть, читая, тоже использовал свое умение.

Он мог разыгрывать “Троила и Хризеиду” перед придворной публикой, но мог

выступать с чтением своей поэмы и перед простыми горожанами. Каждый год городское

купечество отмечало праздник, называвшийся на французский лад “пюи”, во время которого

устраивалось своеобразное состязание в ораторском искусстве, – жанр, популярный в

Средневековье, имевший сходство с дебатами в королевских судебных иннах. Считается, что

такие состязания положили начало тюдоровской драме. На этих популярных общественных

сборищах хорошо смотрится и фигура Чосера. Возможно, участием его в них объясняется и

посвящение поэмы Джону Гауэру и Ральфу Строуду. И тот и другой имели судейские

полномочия и принадлежали к так называемой городской аристократии.

Но оснований делать точные выводы мы не имеем. К тому же в “Троиле и Хризеиде”

есть отсылки, свидетельствующие и о книжном предназначении поэмы, адресованной

одинокому внимательному читателю:

Читатель мой, способен ты понять

То горе, что язык не в силах передать.

В тот же период Чосер создает короткое стихотворное обращение к переписчику по

имени Адам:

Писцу Адаму ежели случится

Поэму эту вновь переписать,

Советую не торопиться

И быть внимательным к словам,

Коли по шее получить боится.

Поэт здесь сетует на ошибки и невыверенность рукописных копий, сделанных неким

Адамом так небрежно, что их приходится “подчищать”, дабы придать им надлежащий вид.

Таким образом, мы получаем еще одно свидетельство того, что “Троил и Хризеида”

распространялась в списках и текст поэмы предназначался не только для декламации перед

публикой, но и для вдумчивого чтения. Здесь, как и во многих других отношениях, Чосер

пребывает в двух ипостасях, находясь как бы в промежуточном состоянии между двумя

различными сферами: с одной стороны, он – придворный поэт, читающий свои произведения

в вечереющем саду, с другой – скромный служитель литературы.

И совершенно естественно и неизбежно вновь обратиться здесь к картинке на

фронтисписе в одном из изданий “Троила и Хризеиды” – поэт, на подобном кафедре

возвышении, выступает перед благородной публикой, и это похоже на проповедь. Чосер

здесь и серьезен, и в то же время занят игрой, то есть воплощает некий излюбленный им

контраст – красноречие как способ дать нравственный урок, в котором форма не менее

важна, чем содержание. Высказывалась мысль, что две фигуры перед украшенным

возвышением исполняют мимическую сцену, иллюстрирующую описываемые Чосером

события, – интересное соображение, выдвигающее новую возможную деталь выступления

поэта. Но публика главным образом поглощена звучащим словом, объединенная общим

действом, протекающим по собственным законам, а также общими чувствами, надеждами и

переживаниями. Поэт обращается к собравшимся перед ним и завладевает их вниманием.

Его стихи, как говорил сам Чосер, “заставят их краснеть иль погружаться в мечтанья”.

Временами тон его бесстрастен, временами – вдохновенно красноречив и демонстрирует

незаурядное ораторское мастерство, а потом он вдруг спускается с котурнов – и перед

слушателями простой и близкий им человек; он может пошутить, рассказать забавный

анекдот, позволить себе хитрый намек; теперь это не безличный оратор, а просто Джеффри

Чосер, чьи особенности и слабости хорошо известны некоторым из присутствующих.

Существует ряд тактических приемов и тонкостей, которые тоже могли им использоваться.

Возможно, он перевоплощался в другое лицо с помощью мимики или жеста, опровергал

сказанное, снижая эффект и меняя ожидаемое впечатление. Вот почему, как оказалось, совершенно невозможно дать раз и навсегда определенное истолкование написанных

Чосером текстов: каждый исследователь и критик имеет на этот счет свою теорию. Не будь

актера, исполнителя, в чем был бы смысл текстов? И к чему критическое истолкование, исследование, когда стихи являют себя каждый раз по-разному, свежо и неожиданно?

В финале “Троила и Хризеиды” Чосер обращается к своему созданию с таким

напутствием:

… Ступай, книжонка, отправляйся в путь!

А встретится тебе когда-нибудь

Поэт, что Дантом некогда венчан,