Чума на ваши домы. Уснувший пассажир. В последнюю очередь. Заботы пятьдесят третьего. Деревянный самовар (пьянки шестьдесят девятого года)

— Можете воочию наблюдать нравы столичной творческой интеллигенции, Григорий Александрович, — Фурсов посмотрел на капитана Поземкина и развел руками. — И эти люди готовы все осуждать и все осудить в нашей жизни…

— Заткнулся бы ты, писатель… — посоветовала ему расстроенная Жанна.

У Фурсова вдруг в нервном тике пошла правая щека, но он, стараясь, чтоб было незаметно, правой ладонью придавил подкожные толчки и сдержался, ничего не ответил разнузданной бабе.

— Все успокоились? — спросил Казарян, вдумчивым взглядом удостоверился, что все успокоились, и потребовал, чтобы все: — С устатку!

С устатку тоже можно выпить, что и сделали. Поземкин для приличия мелко-мелко пожевал сырку и опять попросился:

— Я пойду?

Не получилось приятельского общения с коллегой-аборигеном. Смирнов разрешил:

— Иди, Гриша. Ты, как я понимаю, завтра ответственным за прочесывание будешь, а я бы в леспромхоз смотался. У тебя какой-нибудь транспорт для меня найдется?

— Вас лейтенант Чекунов на мотоцикле доставит, — пообещал Поземкин и сей же момент понял, что транспорт для подполковника не по чину. Засуетился, забеспокоился: — Все ведь на облаву будет брошено. Сами понимаете, Александр Иванович. А мотоцикл — совсем новый «ИЖ», мощный, с коляской. Вас Чекунов как в колыбели домчит.

— Принято, — заявил Смирнов.

— Приятного аппетита и до свидания, — влезший в форменный кителек Поземкин, чтобы не быть к компании задом, пятился к выходу. Допятился и исчез.

— Что же может подумать о нас этот простой и чистый человек? — вздохнул Фурсов.

— А черт с ним! — решила Жанна. — Пусть думает, что хочет.

А Сеня Саморуков, наполняя рюмки по новой, философски резюмировал:

— Простых и чистых ментов не бывает.

— А Саня? А я? — азартно возразил Казарян.

— Ты уже семь лет, как не мент, — резонно ответил Сеня. — А Иваныч — элементарный выродок. Ты — выродок, Иваныч?

— На идиотские вопросы не отвечаю, — не зная, что ответить, ответил Смирнов.

— За простых и чистых! — решила выпить Жанна, подняла рюмку, но тут же и прокомментировала свой тост. — Встречала и тех, и других. Правда, чистых — реже. Не любит ваш брат часто мыться.

Выпили за простых и чистых. Выпили непростые и не всегда чистые.

— Полегчало? — спросил у Смирнова Казарян.

— Вроде, — прислушавшись к себе, ответил Смирнов. — Пойду я спать, Рома.

— А как ночь-то спать? — вспомнив смирновские дневные сомненья, поинтересовался Рома.

— Еще сотку приму и найду гнездышко, — пообещал Смирнов. — Завтра в толкотню, в суету, в маяту.

— Саня, а, может, ограничишься общим руководством? Засядешь в номере, надуешь щеки и будешь давать ценные указания.

— Кабы так! — вздохнул Смирнов. — Цепляет меня в этом деле чего-то. А чего — не пойму. Да и пованивает чем-то инородным.

— И поэтому тебе надо обязательно лезть в самую гущу?!

Жанна уже овладела гитарой, оставленной Тороповым. Кинула ногу на ногу, поправила колки, тронула струны и запела:

Ах, какие замечательные ночи! Только мама моя в грусти и тревоге: Где же ты гуляешь, мой сыночек, Одинокий, одинокий?

Мужики дружно, ладно и громко подхватили:

Из конца в конец апреля путь держу я. Стали ночи и теплее, и добрее. Мама, мама, это я дежурю, Я — дежурный по апрелю.

8

Толя Никитский ворвался к нему в номер, когда он привычно и тщательно снаряжал свой парабеллум. Смирнов быстро прикрыл свои железные цацки подушкой, но это было ни к чему: Толя не видел ничего в принципе. Ничего не видя, он озирался, стараясь понять, куда и зачем он попал. Наконец блуждающий его взор зацепил незамысловатое и простонародное лицо подполковника милиции Смирнова.

— Ага! — обрадовался Никитский. — Я к вам и шел!

— На предмет?

— Сам не знаю. Просто поговорить.

— Ну, говори, — недовольно предложил Смирнов.

— Можно я сяду?

— Ненадолго.

— Ненадолго, ненадолго! — уверил Никитский, садясь на стул. — У нас выезд через пятнадцать минут.

— У меня — через десять.

— Вы можете понять, что со мной происходит?

— А какой хрен мне это понимать?

— Вы — человек здесь новый, и только вас Жанна еще не завлекла в дурацкие двусмысленные игры…

— Завлекла, — огорчил оператора Смирнов. — Мы с ней уже на брудершафт пили.

— Ну, вот, — действительно огорчился Никитский. — Зачем она это делает, вы можете сказать?

— Развлекается. Нравится ей, когда вокруг нее мужики хвостами бьют.

— Я ее люблю, Александр Иванович.

— А она тебя?

— Иногда говорит, что нравлюсь.

— Толя, у тебя семья — жена, дети — есть?

— Жена есть, — мрачно вспомнил Никитский.

— Она знает про Жанну?

— Может, уже и сказали. Мне все равно.

— Тогда вот что сделай: серьезно и в трезвом виде предложи Жанне выйти за тебя замуж. Если она согласится, сам сообщи об этом жене. Сам!

— А если Жанна не согласится? — спросил Никитский. — Что тогда?

Вот тут Смирнов разозлился. Загавкал, как цепной пес:

— Застрелись! Отравись! Удавись!

Никитский встал и поблагодарил:

— Спасибо, Александр Иванович, — искренне поблагодарил.

— Не опохмеляйся сегодня, Толя, — на прощанье посоветовал Смирнов.

Как в театре: ушел Никитский, пришел лейтенант Чекунов.

— Лейтенант Чекунов прибыл по вашему распоряжению, товарищ подполковник.

— Не по моему, а по поземкинскому, — проворчал Смирнов. Не таясь милиционера, он пристраивал сбрую. — Сколько до леспромхоза?

— Пятьдесят семь километров. Вы, товарищ подполковник, что-нибудь поплотнее наденьте, продувать сильно будет, — порекомендовал Чекунов, который был в брезентовом рубище до пят.

— Пыль? — глянув на его наряд, спросил Смирнов.

— Ага, — подтвердил Чекунов. — Но я вас в коляску посажу, очки дам и пологом закрою.

Как знал — взял ее, американскую, линдлизовскую еще, кожаную куртку. Думал, что для рыбалки пригодится. Влез в нее, показался Чекунову:

— Ну как? Машинка не ощущается?