Чума на ваши домы. Уснувший пассажир. В последнюю очередь. Заботы пятьдесят третьего. Деревянный самовар (пьянки шестьдесят девятого года)
Шрифт:
— Куда? — испуганно спросил Поземкин.
— Ты секретарю о проделанной работе докладывать, а я в гостиницу вкупе с кинематографической общественностью водку жрать.
— А что я ему скажу?
— Скажешь все как есть.
— Господи, что же будет? — внутренне трепыхался Поземкин. — Что же будет?
— Хочешь скажу, капитан, что будет? — тяжело спросил Смирнов.
— Хочу.
— А лучше бы не хотел. Еще одно убийство будет. Запомни это и готовься.
— Что вы говорите, что вы говорите? — в ужасе залепетал капитан.
— Я не говорю. Я сказал. Ты так идешь или не идешь?
Розовое
Из окраинного клуба, у которого ежедневно клубились танцы, доносился сладкий тенор Ободзинского. А так — пустыня кругом, пустыня.
Бревна полисадов, отбеленные дождем, снегом и ветром, просматривались во тьме и казались перилами для великанов. На одном из перил великаны, надо полагать, развесили белье.
Они подошли поближе. На полисаде висел человек, висел абсолютно расслабленно, действительно как белье, как комбинезон, вывешенный для просушки. Ноги, не касавшиеся земли, и задница были отданы улице, а туловище с руками и голова находились во дворе. Любопытный Смирнов переступил на два бревна и, наклонившись, заглянул в лицо тому, кто желал быть комбинезоном, вывешенным для просушки. Лицо повело правым глазом и узнало Смирнова.
— Привет, Саня.
В дымину пьяный кинооператор Толя Никитский в продолжение приветствия гулко икнул.
— Ты что здесь делаешь? — спросил Смирнов.
— За Жанкой подсматриваю, — признался Толя. — Она в этот дом с Олегом Тороповым зашла.
— Тут прокурор у Эдиты Робертовны комнату снимает, — сказал Поземкин.
— Что же ему квартиру в начальническом доме не дали?
— Фондов нет.
— А ты где живешь, капитан?
— В своем доме. Строился, строился и, наконец, отстроился.
— Да тише вы! — раздраженно потребовал висящий оператор. Он прислушивался.
Тихо-тихо, но довольно отчетливо доносилась песня под гитару. Песня про директора леспромхоза. Написал ее-таки подлец Олежек.
Главврач поликлиники под красным флагом в категорической форме рекомендовал директору бросить курить, потому что курение вредно для здоровья, а такие кадры, как директор, необходимо беречь. Не попрешь против рожна, и директор с куревом завязал. Единственным удовольствием для него стало — нюхать дым от сигарет и папирос тех, кто курить не бросил. Для продления этого удовольствия директор стал каждодневно проводить многочасовые совещания и приглашать самых заядлых курильщиков. Сидя в председательском кресле, он, полуприкрыв глаза, чутким носом ловил запахи «Казбека», «Беломора», сигарет «Дукат» и «Прима», мощную вонь казенной махорки и самосада. Узнав об этом, главврач объяснил директору, что нюхать чужой дым даже опаснее, чем самому курить. Осознав всю подлость и хитрое коварство подчиненных, директор приказом запретил курение в леспромхозе как в особо пожароопасной зоне.
Вскоре главврач, попыхивая сигареткой
«Мальборо», докладывал по телефону Самому главному врачу об успешной борьбе с одним из самых опасных пережитков буржуазного прошлого — курением.Прозвучал последний аккорд, и в доме несколько голосов рассмеялись.
— Когда пел, он ничего не мог, — продолжая висеть, с пьяным глубокомыслием рассуждал Толя. — Но песня кончилась, и что там теперь творится?
— Там прокурор, — напомнил Поземкин.
— Считаешь, оградит?
— Оградит, оградит, — уверил Смирнов. — Пошли в гостиницу, Толя.
— Учтите, я вам верю, — предупредил оператор и попросил: — Снимите меня.
Оператора сняли с забора. Стоял он прилично. Смирнов предложил:
— Может тебя вытряхнуть? Или выжать?
— Не надо, — сердито отказался Толя. — Я сухой и чистый.
— Гриша, будь другом, отведи его в гостиницу, — попросил Смирнов.
— А вы куда?
— Прогуляюсь немного, подумаю, — почему-то не хотелось говорить Поземкину, что ему, Смирнову, захотелось побеседовать с Матильдой.
— Гутен таг, Тилли, — приветствовал ее Смирнов. Матильда рассмеялась и, продолжая яростно протирать и без того уже чистые столы, ответила:
— Здравствуйте, Александр Иванович. Уже не день, а поздний вечер.
— Как по-немецки «вечер», я не знаю, — открылся Смирнов. — Ты что, каждый день работаешь?
— Через день. А вообще-то, через два дня на третий. Сейчас у нас третья сменщица в отпуске.
Смирнов уселся за ближайший столик, осмотрелся. Стерильная немецкая чистота с попыткой создать нехитрый уют: белоснежные занавески, новые веселые клеенки на столах, изобретательно и остроумно заставленные полки над стойкой.
— Непоздно еще, а народу — никого, — удивился Смирнов.
— Местные уже окончательно по домам разошлись, а скотовозы… — Матильда улыбнулась, показала свои очаровательные ямочки на щеках, — после случая с Власовым остерегаться стали сюда заезжать. Суеверные. Вот танцы кончатся, молодежь подойдет…
— Молодежь-то безобразит?
— Она у меня спокойная.
Он посмотрел на нее и понял, почему у нее молодежь спокойная. Непоколебимость правоты и целесообразность порядка олицетворяла буфетчица придорожной забегаловки Матильда.
— Выпьете? — по-доброму спросила она.
— А что! — обрадовался Смирнов. — Весь день говел, теперь можно и оскоромиться!
— Вы — верующий? — поинтересовалась Матильда.
— Я — партийный, — признался он.
Матильда прошла за стойку и, наливая, объяснила свой вопрос:
— Я почему спросила: вы как-то по-старославянски сегодня разговариваете.
— Дурачусь, — признался он.
Она принесла тарелочку со стаканом и бутербродом с сыром, села рядом, пояснила:
— Сыр хороший завезли. Вам понравится.
— А ты со мной? Чисто символически? Граммов пятьдесят?
— На работе нельзя, — твердо сказала она и вдруг застенчиво улыбнулась. Опять же с ямочками. — Когда-нибудь. Только не на работе.
— Тогда за твое здоровье, — Смирнов медленно выдул сто пятьдесят, с удовольствием закусил пластиной сыра и сказал: — Ты мне очень нравишься, Матильда.
— И вы мне очень нравитесь, Александр Иванович, — призналась Матильда, но с немецкой простотой добавила: — Только очень много выпиваете.