Чума на ваши домы. Уснувший пассажир. В последнюю очередь. Заботы пятьдесят третьего. Деревянный самовар (пьянки шестьдесят девятого года)

— Без этого нельзя, — мутно объяснил Смирнов и начал о другом: — Никому не нужна была эта дурацкая смерть. На первый взгляд. А, может, она все-таки кому-то нужна, Тилли? Или для чего-то нужна?

— Здесь плохо, Александр Иванович, — вдруг сказала Матильда.

— Что плохо?

— Жизнь плохая, Александр Иванович.

— Это ты зря. Жизнь плохой быть не может. Вот выпил сто пятьдесят, потеплело на душе, подобрел. Напротив сидит прелестная женщина, чудесный человек, который ко мне хорошо относится. Жизнь хорошая, Тилли!

Матильда, как все натуральные блондинки, имела особенность мгновенно и густо краснеть. Так и покраснела. Но глаза не спрятала, подняла их на Смирнова и сказала:

— Когда мы вдвоем. Когда рядом никого нет. Когда я не валюсь от усталости. Когда в вас нет ярости. Это бывает редко. Просто так случилось сегодня.

— Хорошо, что так случилось, да? — спросил он.

— Очень. Это будет мой день надолго.

— Не день, а вечер.

— Да Господь с ним!

— Ты православная, Тилли?

— Я — лютеранка. Верующая лютеранка.

Вот и сломалось что-то, лопнула тонкая-тонкая ниточка, соединившая их.

— Как тебе удается? — спросил он устало.

— Что? — не поняла она.

— Верить.

— Надо верить. Вот и все.

— Надо! Нужно! Обстоятельства требуют! Верь, верь, верь! А я не верю. Вот в тебя верю. В Ромку своего греховодного, верю. В названного брата Альку, который сейчас в Москве спивается по-черному, верю. В Бога вообще, во всеобъемлющую идею — не верю.

— Я вам еще сто граммов напью, — решила Матильда и встала из-за стола. Налила у стойки, вернулась. — Успокоились немножко?

— Успокоился, — понял он и попросил: — Дай мне руку, Тилли…

И на правой ее руке были ямочки. Он беззвучно поцеловал их и мягко положил на ладонь на клеенку. Матильда подняла эту ладонь со стола и прикрыла ею глаза. Помолчали. Потом она сказала:

— Это будет мой день на всю жизнь.

— Не зарекайся, — грустно сказал Смирнов. — Грянут громы, разверзнется твердь, и среди молний явится твой прекрасный Зигфрид…

— У меня есть Франц. И вот сейчас были вы. Мне больше ничего не надо.

— За этот наш с тобой вечер, хорошая моя! — возгласил Смирнов и залпом выпил стакан.

— А шли ко мне за делом, — глядя, как он нюхает тыльную сторону бутерброда, сказала Матильда. — Расспросить, допросить, да?

— Я тут слегка пообнюхал углы… — начал было Смирнов, но его перебил неудержимый, короткий хохот Матильды. Короткий потому, что все-таки успела его подавить. Смирнов страшно удивился: — Чего это ты?

— Простите, но я вдруг увидела кино: Александр Иванович на четвереньках обнюхивает углы. Прямо вот здесь, в чайной.

— Дурочка, — слегка обиделся он, но не отвлекся на обиду, продолжил. — В общем, понял кое-что в здешней жизни. Я тебе несколько вопросов задам, а ты — как хочешь: отвечай или не отвечай.

— Задавайте. Буду отвечать.

— Вопрос первый: кого они здесь боятся?

— Они здесь никого не боятся.

— Такого не может быть. Они должны бояться.

— А они не боятся.

— Ну, ладно. Вопрос второй: кто им вольно или невольно мешает?

— Был смешной такой парень, из Новосибирска прислали редактором районной газеты «Заря коммунизма». Интересовался всем очень, всюду ездил по району, в дела пытался вникать. Ну, его учиться куда-то направили, в аспирантуру какую-то.

— Вопрос последний, Матильда. Ты боишься их?

— Боюсь.

— А другие?

— Их все боятся.

— Матильда! — раздался возмущенный с переливами грудной женский голос. — Вы позволили себе отбить у меня лучшего поклонника, чуть не сказала полковника, с которым мы совсем еще недавно пили на брудершафт.

В дверях чайной стояла, эффектно воткнув руки в бока, карменистая Жанна, а сзади Олег Торопов, подчеркивая драматичность ситуации, брал на гитаре страстные аккорды и убежденно напевал:

— «Любовь — дитя, дитя свободы, законов всех она сильней, меня не любишь, но люблю я, так берегись любви моей»!

— Учтите, Карменсита и тореадор, вас по всей Нахте пьяный Хозе ищет, — прослушав музыкальный номер, сообщил Смирнов.

— Изменщик! — возопила Жанна и почти натурально зарыдала.

— Вы такая хорошая артистка, — с восхищением сказала Матильда, — и такая красивая, а работаете гримером. Почему, Жанна?

— Не знаю, Матильда, — честно призналась Жанна. — Как получилось, так и получилось, — и уже Смирнову: — Жениться обещал? Обещал!

— Так я же женатый!

— Значит, я что-то малость напутала. Может, я обещала за тебя замуж выйти? Нет, я вроде Тольке обещала, хотя и нетвердо. Но все равно, ты изменил мне, любимый мент! Лелик, траурный марш! — и под всем известную мелодию запела: — «Умер наш дядя, как жалко нам его. Он нам в наследство не оставил ничего. Тетя хохотала, когда она узнала, что он нам в наследство не оставил ничего!»

Спев, рухнула на стул и призналась:

— Устала.

— Вы все время веселая, Жанна, как это у вас получается? — опять спросила Матильда.

В связи с усталостью реакция у Жанны замедлилась, и потому ее опередил ехидный милиционер, объяснив поведение гримерши в социально-психологическом аспекте:

— Она — не веселая, Матильда, она — жадная. А жадная потому, что больна неизлечимой болезнью под названием «Держать площадку». Круглосуточно она на сцене и чтобы обязательно в главной роли. Остальные — статисты, окружение, которые должны лишь подыгрывать ей. Работа, конечно, тяжелейшая, но положение обязывает. Вот она и надрывается.

— Я разлюбила тебя, подполковник, — опровергая Смирнова, она чертом вскочила со стула. — Вперед, Лелик! Туда, где любовь!

— А где любовь? — поинтересовался Смирнов.

— Сенька громаднейшего барана с Жоркиного хутора на «Рафике» приволок, — прозаически объяснил Олег. — Суреныч королевские шашлыки готовит.

— Через тернии к звездам! — опять заорала Жанка.

— Пойдемте с нами, Тилли, — тихо пригласил Смирнов. Но Жанка услышала:

— Тилли. Ты и, вправду, Тилли. А я не поняла. А грубый и толстокожий мент понял. Так кто же из нас грубый и толстокожий? Прости меня, Тилли. Пойдем с нами, Тилли.