Чужое небо

Наконец, отыскав говорящего взглядом, Баки красноречиво зарычал и на пробу дернул руками, которых он не чувствовал только потому, что они были отведены за спину на максимум, который вообще позволяли суставы и лопатки, анатомически не способные свестись еще сильнее. Грудина горела от такого положения и еще не полностью затянувшихся огнестрельных ран, хотя добрую половину нагрузки с внутренних органов снял металлический каркас из ребер.

Барнс дернулся снова, сильнее, и зашелся в немом крике, когда по венам, словно жидкая лава, потек очередной разряд.

— Полегче, солдат, шокеры такой мощности — не шутка даже для тебя.

— Где она? — зарычал в ответ Баки, которому внезапно надоело бессмысленно огрызаться.

— Еще раз? — издевательски переспросил Карпов и картинно приставил к уху ладонь. — Я не расслышал. Где… кто?

Баки вызверился матом, который в его состоянии, как физическом, так и эмоциональном, вышел намного членораздельнее всего остального.

— Ах, ты это про свою нацистскую сучку? Да ну! Только не смотри на меня так, будто не знал. Думаешь, ты у нее первый и единственный? Или думаешь, будто безродные немки-сиротки у нас по десять раз на дню становятся фаворитами вождя?

Баки не слушал, лишь припадочно мотал головой из стороны в сторону, отрицая то, чему даже не отдавал отчета. Кровь пульсировала у него где-то в висках, изнутри стреляя остаточными разрядами, в глотке застрял ком подкатившей рвоты. Насильно сглотнув, Барнс выплюнул упрямо:

— Где она?!

Вместо ответа на вопрос Карпов внезапно приблизился к нему настолько, что будь Баки способен освободиться — задушил бы голыми руками, чего доброго, впился бы зубами ему в глотку, как самый настоящий зверь, и вытягивал бы по мышце, по вене, до тех пор, пока не перекусил бы трахею.

— Читай! — приказал Карпов, сунув Баки под нос исписанный разворот блокнота, по формату до боли похожего на тот, которому он несколько месяцев подряд доверял свои самые сокровенные мысли. — Четко, вслух! Читай, и так и быть, я отвечу на твой вопрос.

Нехотя, из чистой безысходности Барнс несколько раз моргнул, старательно собирая зрение в фокус. Он думал, что, быть может, это какой-то компромат, какое-то признание, в которое Баки заведомо запретил себе верить, что бы в нем ни содержалось.

На деле это оказались всего лишь несколько написанных в столбец печатными буквами слов, в двух первый из которых Барнс не уловил никакого ужасного смысла. Вообще никакого смысла, поэтому, не видя ничего преступного в том, чтобы зачитать бессмыслицу, он облизал разбитые губы и, скрежеща зубами, начал:

— Желание. Ржавый. Семнадцать. Рассвет. Печь. Девять. Добросердечный. Возвращение на родину. Один. Товарный вагон.

— Хорошо. Очень хорошо, солдат. Повторить сможешь?

— Где она? — рявкнул Баки, всеми силами пытаясь подавить в себе заведомо провальные попытки дергаться в борьбе за свободу. — Что ты с ней сделал?! Отвечай!

— Сдалась тебе эта роковая Паучиха… Ты уже по горло в ее паутине, скоро изнутри начнешь перевариваться, — все еще маяча у Барнса перед лицом, Карпов медленно, словно продумывая до миллиметра каждое движение, закрыл блокнот и также медленно поднял его вертикально, удерживая ровно на уровне глаз Баки. — Нравится, да?

У Барнса очередная гремучая смесь выдоха с ругательством застряла где-то на полпути к губам. Блокнот точно такой же: размер, нестандартный формат, цвет, рисунок — все идентично и знакомо Баки до шевелящихся на затылке волос. Это его блокнот, тот самый в малиново-красной обложке, с пятиконечной серой звездой…

Вместо злобного рычания у Баки вырвался задушенный всхлип.

— Я знал, что ты оценишь, — самодовольная ухмылка не сходила у Карпова с лица. — Предпоследнее слово, солдат. Назови.

— Иди к черту!

— Не хочешь, как хочешь. Я тебе помогу. Один. О-д-и-н. О-дин. Один — это целое число между нулем и двумя; один — значит без других, в отдельности от других, в одиночестве, — мучитель впился в свою жертву взглядом. — А ведь так хотелось домой, да, солдат? На Родину, к близким, которые рукоплескали и обливались бы слезами при виде своего живого и невредимого Баки.

Барнс взвыл теперь уже в полную силу вдоха.

— И что же остановило тебя, солдат? Честь и совесть ненаглядного Капитана, бессмертные даже теперь, когда сам он давно кормит арктических рыб? Роковая красота Черной Вдовы? Впрочем, можешь смело хранить свою тайну, я не настаиваю, потому что ты сам сделал свой выбор. Сам вернулся, я для этого не сделал ничего. Но теперь… теперь, когда ты здесь, и мы можем начать все сначала, я ни за что не откажу себе в удовольствии. Один, солдат, — слово было растянуто, раскатано на языке. — Один. Ты должен запомнить это слово на всю свою оставшуюся, на зависть долгую жизнь. Никого не будет с тобой рядом, тебе больше никогда не придется вставать перед подобным выбором, а с прошлыми разобраться я тебе помогу…

Баки кричал, он орал и вырывался, выл и захлебывался собственной желчью, когда терпеть разряды становилось невыносимо.

— Она ценный, поистине уникальный кадр. Вдове с таким богатым послужным списком сложно будет взрастить достойную замену, но…

В какой-то момент ее втащили в комнату и для облегчения узнавания поставили прямо перед Барнсом, так близко, как еще совсем недавно стоял Карпов.

Висящая безвольной сломанной куклой на чужих плечах, избитая до неузнаваемости, она даже не могла сама поднять голову, а когда ее дернули за волосы, показательно открывая лицо, Баки взревел в унисон треску электричества, пронзающего каждый его нерв.

— …Но незаменимых нет. Есть не замененные, — в следующий момент он вскинул руку, и сердце Баки остановилось. Он орал давно уже сорванным голосом, не слыша собственного крика, безуспешно рвался из оков, конвульсивно содрогаясь под непрекращающимися разрядами.

— Ты один, солдат. Отныне и навсегда.

— Ich liebe dich, — прочел он по ее изуродованным от ударов губам за секунду до того, как грянул оглушительный выстрел, но уже не смог понять, что это означало, потому что все его мысли были заняты одним-единственным словом.

Один.

Один.

Один.

Желание, ржавый, семнадцать…

— При всем уважении, товарищ генерал, мы этого сделать не сможем. Защитные системы его организма рано или поздно сведут на нет любой шрам и любые чернила. Татуировка сотрется.

— Значит вытесните в металле руки. Выжгите лазером. Нарисуйте несмываемой краской! Мне плевать, как именно вы это сделаете, но звезда должна стать частью его кода! Всякий раз она должна подтверждать программу, собирая воедино его прожаренные мозги. Солдат должен знать, кому он служит!